Татищев, которому это поручение Терещенко совсем не нравилось и который пришёл ко мне со специальной целью, как бы похуже его исполнить, не мог не понимать, что он поневоле связывает свою карьеру с республикой, а будучи дипломатом старой школы, он не хотел идти на столь рискованный шаг, как составление ноты касательно утверждения, со всех точек зрения незаконного, республики. Правда, тому же Татищеву пришлось принимать участие в составлении ноты о «перемене формы правления в России» после манифеста Михаила Александровича, но ведь тогда был именно этот манифест, дававший абсольвенцию монархической совести, здесь же этого не было, как не было аналогии и в значении этой ноты.
Сознание того, что мы имеем дело с актом, который будет или вовсе смыт последующими событиями, или покрыт решением Учредительного собрания, актом минутного значения и случайного происхождения (надо было как-то по-новому ознаменовать появление Директории), привело нас к следующей уловке. Декрет о республике, распубликованный по всей России, уже не мог не появиться за границей в периодической прессе. Кроме того, о нём было упомянуто и в «осведомительной» телеграмме Муравьёва за подписью Терещенко нашим послам и посланникам за границей. Для большей уверенности мы решили через наше ведомственное бюро прессы, кстати сказать, чрезвычайно разросшееся при Временном правительстве и имевшее всюду своих агентов, придать ему полную газетную гласность за границей. Когда же известия об этом появятся повсюду, то особой телеграммой мы решили уполномочить наших послов и посланников якобы «в разъяснение» газетных сведений официально известить особой нотой, что настоящий декрет ни в малейшей мере не предвосхищает прав и решения Учредительного собрания касательно установления той или иной формы правления в России.
Таким образом и поступил Татищев. Ему удалось официальную ноту о введении в России республики выставить в виде «разъяснения», которое по смыслу было опровержением. Вместо официального торжественного акта явился из МИД документ, решительно предостерегавший все иностранные государства от мысли, что Россия уже стала республикой. По совести должен сказать, что немалая доля в этой мысли принадлежала мне, так как если «внутреннее употребление» декрета и оправдывалось корниловскими событиями, то за границей простодушная передача подобного акта произвела бы самое неблагоприятное для новорождённой Директории впечатление явной узурпации основного права Учредительного собрания.
Любопытно и то, что появление декрета такой важности, каким был акт 1 сентября 1917 г., не только не отразилось на наших международных отношениях, но даже не было отдано распоряжение о перемене бланков, где слова «Временное правительство» были бы заменены или дополнены словом «республиканское». Все наши формулы обращений от имени «gouvernement provisoire» остались без изменения, и ни в одном акте, ни в одной ноте министерства не говорилось о России как о республике.
Здесь сказалась вся разница между Милюковым и Терещенко. Милюков никогда не позволил бы своим чиновникам в таком важном вопросе фактически свести на нет решение Временного правительства, Терещенко же допустил это, смотря на всё сквозь пальцы, может быть, именно потому, что редко в чём был «убеждён». Как часто он принимал самый решительный тон в каком-либо вопросе, но если чиновник почему-либо медлил с исполнением, то через короткое время он забывал, а потом мог и совсем отменить ещё не исполненное приказание. Несомненно, Терещенко нравилась роль «надувателя» Совдепа, но я помню только раз его попытку «надуть» ведомство, а именно в его обращении к советам присяжных поверенных по поводу консульских кандидатур, притом попытку неудачную. Зато Терещенко приходилось снисходительно относиться к тому, что ведомство иногда заставляло его идти туда, куда он не хотел или делал вид, что не хочет идти.
Чтобы закончить рассказ о корниловских днях, должен прибавить несколько слов о «кулисах» корниловского выступления. Несмотря на безупречную в демократическом отношении позицию самого. Корнилова, наша дипломатическая канцелярия отлично знала, что генерал П.Н. Врангель (впоследствии главнокомандующий Добровольческой армией в Крыму) и адмирал Бубнов именно в эту эпоху верховного командования Корнилова составляли штаты Добровольческой армии, которая, по их плану, должна была географически изолироваться от остальной русской армии, состояние коей признавалось ими совершенно безнадёжным ввиду заражённости большевизмом, дезертирства и низкой воинской дисциплины; эта выведенная из состава всей «заражённой» армии Добровольческая армия должна была и принять на себя всё бремя борьбы за правительственную власть, если Временное правительство не вступит на путь решительной борьбы с большевизмом, и продолжать войну с Германией вместе с союзниками, нисколько не меняя установленной ориентации нынешней политики России. Таковы были зачаточные стремления вылившегося впоследствии в грандиозное событие так наз. «белого движения».
Об этом в нашем комитете рассказывал нам член комитета, вместе со мной нёсший в нём секретарские обязанности, князь С.А. Гагарин, который одно время был прикомандирован к дипломатической канцелярии при Ставке и наезжал к нам в Петроград. Интересовался этими планами и Муравьёв, пресловутый «начальник кабинета» М.И. Терещенко, ездивший с ним в Ставку и даже сразу же после большевистского переворота полетевший в Ставку, дабы там организовать отпор большевикам. Победа Корнилова, несомненно, выдвинула бы тогда же проекты генерала П.Н. Врангеля и адмирала Бубнова, хотя, конечно, в то время, когда был внешний фронт, эти планы были бы приспособлены к обстановке и существенно отличались бы в практическом осуществлении от позднейшей организации Добровольческой армии.
Читал я также по долгу службы и записки Ставки, подписанные Корниловым до его выступления и содержавшие целую сеть мер, намеченных для оздоровления страны и армии. Мне она казалась тогда малоосуществимой, если не утопией. Я говорю о милитаризации железных дорог, фабрик и заводов и т.п. Для проведения этих мер нужна железная власть, а если бы она была у Временного правительства, то все эти меры оказались бы излишни. Каким образом дать власть Временному правительству, записки молчали, предоставляя это, очевидно, устным переговорам. Для многих из нас, которые в корниловские дни сочувствовали больше Корнилову, чем Временному правительству, было ясно, что эти записки развивают часть плана, и при том часто второстепенную, наибольшую же важность, по нашему мнению, представлял вопрос о реорганизации и оздоровлении центрального правительства и его отношений к фактически утвердившейся «советской системе».
