– Господин Солженицын до сих пор почему-то не подаёт заявления на выезд...
...У меня на столе уже лежало отречное письмо и каждое утро правилось, где буквочкой, где запятой. Я выбирал наилучший день – ну, скажем, за две недели до нобелевской процедуры. Несмотря на внешнюю твердокаменность нашего государства, внутри инициатива не уходила из моих рук: от первого до последнего шага я вёл себя так, будто их вообще не было, я игнорировал их: сам решил, объявил, что поеду – и не вязались переубеждать; теперь сам решил, объявлял, что не поеду...
(Там же)
Ну как тут не вспомнить знаменитое ленинское: «Сегодня рано, а послезавтра поздно» и уже упоминавшуюся мною на этих страницах ленинскую тактическую изворотливость с выдвижением, снятием, и опять выдвижением лозунга: «Вся власть Советам!»
Кое-кому это сопоставление Солженицына с Лениным, наверно, покажется искусственным, нарочитым, откровенно тенденциозным. Но Александр Исаевич и сам не скрывал, что этой своей тактике учился у Ленина:
...
Сейчас я легко мог бы найти сто и двести честных писателей и отправить им письма. Но они, как правило, не занимали в СП никаких ведущих постов. Выделив их не по признаку служебному, а душевному, я поставил бы их под удар и нисколько не способствовал бы своей цели: гласности сопротивления. Посылать же протесты многолюдным и бездарным всесоюзному и всероссийскому правлениям СП было удручающе-бесплодно. Но маячил в декабре 1966 г. писательский съезд, недавно отложенный с июня – первый съезд при моём состоянии с СП и, может быть, последний. Вот это был случай! В момент съезда старое руководство уже бесправно, новое ещё не выбрано, и я волен различить достойных делегатов по собственному пониманию. Да чем не ленинская тактика – апеллировать к съезду? Это ж он и учил так: ловить момент, пока уже не... и ещё не...
(Там же)
Такие же продуманные и взвешенные тактические расчёты двигали Солженицыным и двадцать лет спустя, когда – тоже уже вплотную – встал перед ним вопрос о ВОЗВРАЩЕНИИ НА РОДИНУ. Которого он ждал! В котором не сомневался! А когда наконец ПРОБИЛ ЧАС, открывшейся перед ним возможностью – не воспользовался.
...
Ещё в декабре 1989 горбачёвская власть милостиво процедила, что «лишённые советского гражданства могут подавать заявления на возврат» («Нью-Йорк таймс» сразу же сунулась к нам: буду ли я подавать? – то есть стану ли виновато на колени, прося советскую власть о прощении?..). – В январе 1990 вернули советское гражданство Ростроповичу и Вишневской. (Они не были расположены возвращаться, ответили: «Не вернёмся раньше Солженицына», то есть упиралось, опять-таки, в меня.) – В апреле 1990 «Литгазета», когда-то прилепившая мне «литературного власовца», теперь с запоздалым бесстрашием (да наверно и тут по команде сверху) потребовала: «Вернуть Солженицыну гражданство!» По отношению к высланному с таким грохотом это бы имело смысл и означало бы признание режимом своей, ну хотя бы, «ошибки». Но, всегда двусмысленный и нерешительный, Горбачёв не мог отважиться на такой шаг. В июне 1990, – по заявлениям или нет, не знаю, – вернули гражданство А. Зиновьеву, В. Максимову и Ж. Медведеву. А дальше – дальше, в августе 1990, состроили так: набрали список в две дюжины эмигрантов, из которых почти все уехали собственною волей, подавши в ОВИР просьбу о визе на выезд, вставили туда и меня и Алю – и объявили: перечисленные лица могут получить снова гражданство...
(А. Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов)
В такой унизительной форме – гуртом, вместе с двумя дюжинами эмигрантов, «из которых почти все уехали собственной волей», – принять вдруг открывшуюся возможность вернуться на Родину он, конечно, не мог.
Нет-нет! ЕГО возвращение должно быть обставлено иначе! (Как именно, он уже тогда более или менее ясно себе представлял.)
Но тут вдруг открылась перед ним другая возможность:
...
Вскоре за тем, очевидно вразрез горбачёвской нерешительности (но уже в решительности ельцинской, да Ельцин тогда мнился самостоятельным русским голосом в советском многоголосьи), премьер РСФСР И. С. Силаев в том же августе 90-го опубликовал в «Советской России» (одной из самых злобных клеветниц за годы на меня и наш Фонд) приглашение мне приехать в Россию его личным гостем: «Теперь, когда противоречия [русской жизни] достигли высоты, чреватой новым расколом... Вы не будете связаны по приезде сюда никакими обязательствами, касающимися Вашей дальнейшей судьбы. Программа же Вашего путешествия будет названа Вами, а моя миссия заключается в оказании Вам содействия».
Сильный момент. «Программа путешествия»? – ведь как в воду смотрит: значит, по моей давней задумке, могу и через Сибирь?
Но ведь это – явная политическая игра. Ельцинская сторона играет мою карту против Горбачёва. И – мне в это сейчас ввязаться? А что изменилось в Системе? Пока ничего.
Если отдаться целиком политике – то, конечно, ехать, и немедленно!
И толкаться на московских митингах? на трибунках между Тельманом Гдляном и Гавриилом Поповым? (Стиль Семнадцатого года, так знакомый мне...) Я политическую роль сыграл в то время, когда глотки были совсем одиноки. А теперь, когда их множество?..
Я – как раз кончил «Обустройство». Это – самый большой и глубокий вклад, какой я могу сделать в современность. На него и была моя надежда.
И ответил Силаеву: «Для меня невозможно быть гостем или туристом на родной земле... Когда я вернусь на родину, то чтобы жить и умереть там...»
(Там же)
И само решение и весь – логический, тактический – путь к принятию этого решения – совершенно те же, что в случае с приглашением испанского короля. Но разве можно сравнить судьбоносный смысл того и этого приглашения? Там речь шла всего лишь о почётном, хотя, может быть, и не лишённом смысла ритуальном светском мероприятии. А тут – о так долго жданной и наконец открывшейся возможности вернуться на Родину после восемнадцатилетней вынужденной разлуки с нею.
Но, как в том, так и в этом случае, взвесив все за и против, он решает: ОТКАЗАТЬСЯ. Как в том, так и в этом случае – в предельно тактичной, вежливой, уклончивой форме, но – твердо и безоговорочно.
...
А между тем на Западе и перестройка и Гласность советские вызывали неутихающее ликование. И осенью 87-го затревожились и в западной прессе, вослед эмигрантскому хору (начала «Вашингтон пост», за ней другие): а почему Солженицын молчит? такие грандиозные события в СССР – а он молчит? что это означает? да впрочем, что он может сказать – «монархист, реакционер и мистик».
