«Верду сидит за столиком перед входом в кафе и читает газету — статью о неизбежности войны в Европе. Затем он расплачивается и уходит, но в ту минуту, когда он пересекает дорогу, едва не попадает под машину. Роскошный лимузин сворачивает на обочину, шофер резко тормозит и нажимает на клаксон, а из окна лимузина протягивается женская рука в перчатке и машет ему. К своему удивлению, Верду видит в окне лимузина улыбающуюся ему девушку, которой он когда-то помог. На ней роскошный туалет.
Девушка Здравствуйте, господин Благодетель. (Верду поражен.) А вы меня не помните? Вы привели меня к себе домой… в холодную дождливую осень.
Верду (удивленно). В самом деле?
Девушка. А после того, как накормили и дали мне денег, позволили мне уйти, как хорошей девочке, куда хочу.
Верду (с юмором). Какой же я был дурак.
Девушка (искренне). Нет, вы были просто очень добры. А куда вы сейчас идете?
Верду. Никуда.
Девушка. Садитесь в машину.
Верду влезает в машину.
В машине.
Девушка (шоферу). В кафе Лафарж… Мне все кажется, что вы меня не вспомнили… Да и почему бы вы могли меня запомнить?
Верду (восхищенно поглядывая на нее). У меня были к тому все основания.
Девушка (улыбаясь). Неужели не помните? В ту ночь, когда мы встретились… я только что вышла из тюрьмы.
Верду (приложив палец к губам). Ш-ш-ш… (Указывая на шофера, трогает пальцем стекло.) Нет, ничего, стекло поднято. (Он в смущении смотрит на нее.) Но вы… и все это?.. (Указывает на машину.) Что произошло?
Девушка. Старая история… от лохмотьев к богатству. После нашей встречи фортуна повернулась ко мне лицом. Я встретила богатого человека — владельца военных заводов.
Верду. Вот производство, которым мне надо было заняться. И что же это за человек?
Девушка. В жизни очень добрый и щедрый, а в делах — совершенно безжалостный.
Верду. А дела — это штука безжалостная, дорогая моя… Вы его любите?
Девушка. Нет, но именно поэтому он и не теряет ко мне интереса».
Возражения цензоров сводились к следующему:
«Просим заменить подчеркнутые в диалоге реплики: „и позволили мне уйти, как хорошей девочке, куда хочу“, и ответ Верду: „Какой же я был дурак!“ — эта реплика исключается, потому что от предыдущей фразы она приобретает привкус двусмысленности. Просим также вставить в диалог какую-нибудь реплику, указывающую на то, что владелец военных заводов — жених девушки, чтобы не создавалось впечатление, что она стала его содержанкой».
Еще какие-то возражения относились к другим эпизодам и разным частностям. Цитирую их:
«Не должно быть вульгарного подчеркивания „диковинных изгибов и спереди и сзади“ тела пожилой женщины.
Не должно быть ничего непристойного ни в костюмах, ни в танцах гёрлс. В частности, не следует показывать голые ноги выше колена.
Не должно быть ни показа, ни даже намека на то, что в ванной есть унитаз.
В речи Верду просим заменить слово «сластолюбивый» другим эпитетом».
В заключение говорилось, что они всегда к моим услугам и будут счастливы обсудить со мной все подробности и что сценарий безусловно можно привести в соответствие с требованиями Кодекса производства [121], не нарушая его развлекательной ценности. И вот я явился в управление Брина, и меня провели прямо к нему. Спустя некоторое время появился один из помощников мистера Брина, высокий молодой человек весьма непреклонного вида. Тон, которым он обратился ко мне, никак нельзя было назвать дружеским.
— Что вы имеете против католической церкви? — спросил он.
— Почему вы меня об этом спрашиваете? — ответил я вопросом на вопрос.
— Да вот, — сказал он, швырнув экземпляр моего сценария на стол и листая страницы. — Эпизод в камере приговоренного, где преступник Верду говорит священнику: «Чем я могу быть вам полезен, добрый человек?»
— Ну и что же? А разве он не добрый человек?
— Это непристойные шуточки, — сказал он, пренебрежительно помахивая рукой.
— Я не нахожу ничего непристойного в том, чтобы назвать человека «добрым», — ответил я.
По мере того, как разгорался наш спор, я чувствовал, что играю в диалоге, достойном Шоу.
— Священнослужителя ведь не называют «добрым человеком», к нему обращаются со словом: «Отец!».
— Прекрасно, обратимся к нему со словом «отец».
— А эта реплика, — сказал он, указывая на другую страницу. — Священник у вас говорит: «Я пришел просить вас помириться с богом». И Верду отвечает: «А я с богом не ссорился, у меня произошло недоразумение с людьми». Это, знаете ли, довольно легкомысленная шуточка.
— У вас есть право иметь собственное мнение, — возразил я, — но и у меня оно есть.
— А это? — перебил он меня, читая отрывок: «Священник спрашивает: „Неужели вы не чувствуете угрызений совести за свои грехи?“ И Верду отвечает: „А кто знает, что такое грех, рожденный в небесах, от падшего ангела божьего? И кто знает, каково его сокровенное предопределение?“
— Я верю, что грех так же непостижим, как и добродетель, — ответил я.
— Это все псевдофилософия, — презрительно заметил он. — И дальше ваш Верду смотрит на священника и говорит: «А что бы вы стали делать, если бы не было на свете греха?»
— Согласен, что эта реплика может быть спорной, но ведь в конце концов она же иронична и говорится с юмором. Она не будет сказана священнику в неуважительном тоне.
— Но Верду всегда одерживает верх над священником.
— А как бы вы хотели, чтобы священник оказался комиком?
— Конечно, нет, но почему вы нигде не даете ему убедительных реплик?
— Послушайте, — сказал я, — преступник приговорен к смерти, но он пытается бравировать. Священник же полон достоинства, и его реплики должны соответствовать его облику. Я готов придумать что-нибудь другое для ответов священника.
— А эта строка, — неумолимо продолжал он, — «Пусть господь смилуется над вашей душой», а Верду подхватывает: «А почему бы и нет? В конце концов она принадлежит ему!»
— Что же вас тут беспокоит? — спросил я.
— Реплика «А почему бы и нет?» — кратко повторил он. — Так не разговаривают со священником!
— Верду произносит эту реплику как бы про себя. Подождите, пока вы увидите готовый фильм, — сказал я.
— Вы обвиняете общество и все государство!