«Собираемся гадать, что нас ждет в новой военной жизни? Так много интересного впереди, так много неожиданностей, случайностей судьбы».[81] Не щадя чувств своей мамы, Лиля дальше объясняла ей, какой жизни хотела бы для себя. Ее слова полны юношеского максимализма, но это не удивительно: ей было всего двадцать лет. «Но что же ждет? Или что-то очень хорошее, большое, великое, или все может рухнуть в один миг, пойти обычным чередом спокойной и мирной жизни, такой, как живут мирные грешники… Я, конечно, за то, чтобы пожить лучше немного, но бурной, интересной жизнью, как вот и Чапаев в сказке одной рассуждает про орла и ворона… Недалек тот час, когда мы начнем парить на своих ястребках, тогда житейская обстановка примет совсем другой оборот».
Отступление, которое сводки Информбюро, как правило, интерпретировали просто как переход на более выгодные позиции и о котором Нина Ивакина вообще старалась говорить поменьше, все равно долетало до личного состава тревожными слухами, обрывками официальной информации, намеками в письмах из дома. А в других военных частях, ближе к фронту, девушки изучали войну на практике.
Аня Скоробогатова снова отступала с деморализованными советскими частями. Она закончила двухмесячные курсы радистов в Россоши, получила квалификацию радиотелеграфиста и приняла присягу. Надежды на то, что ее пошлют в авиационную часть, не оправдались: при распределении она попала в отдельный 65-й батальон связи Юго-Западного фронта. В середине ноября Аня узнала, что в Таганроге, где остались ее родители, уже немцы. Отец был партийным активистом, и, насколько она знала из газет, шансов остаться в живых при немцах у него, матери и младшего брата практически не было. У Ани был сильный характер и коммунистическое воспитание, поэтому она не позволила себе плакать при людях, ушла в степь и рыдала там. Прошло много времени, прежде чем она узнала, что ее семья успела из Таганрога эвакуироваться. Боль о родных, которых она считала погибшими, была с ней постоянно, но слез больше не было — как будто она их все выплакала тогда, на ветру в ледяной степи.[82]
Уезжая из Россоши, личный состав ее батальона связи собирался уже под грохот артиллерии. Был получен приказ эвакуироваться в Сталинград, а для этого нужно было переправиться через Дон. Отступали, «по правде говоря, уже в полном хаосе».[83]
Основные силы Юго-Западного фронта немцы разгромили в Киевском котле — самом большом за всю Вторую мировую войну. По немецким данным, было взято в плен шестьсот шестьдесят пять тысяч человек, потери советской стороны убитыми и ранеными составили не менее полумиллиона.[84] В дивизиях, которым следовало иметь почти десять тысяч солдат, осталось по тысяче, как в стрелковом полку. Отступали неорганизованно, части перемешивались, и не всегда было понятно, где какая часть сейчас находится. Ане и другим радистам батальона, ехавшим с рациями на полуторках, начальник связи приказал по возможности останавливаться, включать радиостанцию и ходить по волнам. От них требовалось определить свои собственные координаты и сообщить в штаб, где они находятся.[85] Когда дали позывные, Анина радиостанция смогла передать, что находится недалеко от Котельникова, небольшого города в двухстах километрах от Сталинграда. Когда Аня вышла на связь в следующий раз, она передала, что они вместе с большой колонной попали под бомбежку, но теперь движутся дальше.
Бомбежка была страшная. Заметив большую советскую колонну, немецкие самолеты-разведчики «фокке-вульф», получившие за свою конструкцию прозвище «рама», передали информацию на землю, и были вызваны бомбардировщики. Темнело. Немцы сбросили осветительные ракеты и начали бомбить. Сразу же появилось множество убитых и раненых. Вокруг стоял шум и страшный крик. Солдаты, видя девушку, кричали Ане: «Сестричка, сестричка! Тащи раненых».
На курсах радистов Аня не научилась даже оказывать первую помощь, но настоящей медсестры рядом не было, и она начала помогать. Вместе с солдатами Аня носила раненых в ближайшую хату — тех, кого можно было перетащить. В доме хозяйка рвала простыни и рубашки на бинты. Раненых было человек двенадцать, раны всевозможные — настоящий кошмар для Ани, которая не бывала еще в таких переделках. Аня с хозяйкой и солдатами сделали, что могли. Нужно было уходить, взять с собой раненых возможности не было. Они остались в этом деревенском доме ждать прихода немцев, которые, с большой вероятностью, должны были их прикончить.
Свою полуторку Аня нашла уже глубокой ночью. Товарищи, увидев ее, закричали: «Слава богу, жива!» Аня все переживала, что в деревне остались без охраны и медицинской помощи раненые. Ребята ее успокаивали: «Наши придут, подберут». Но всем было ясно, что сзади уже нет наших: немцы наступали на пятки.
Глава 6
Я ведь могла прожить жизнь и ни разу не летать
Команда «Подъем» раздавалась задолго до того, как над замерзшей Волгой поднималось холодное ноябрьское солнце. Эту команду Оля Голубева ненавидела больше всего.[86] Кажется, только-только согрелась, только уснула, и тут же раздается: «Подъе-о-ом!» Она вжималась в подушку, но тут же вздрагивала от окрика адъютанта эскадрильи: «Тебя особо надо будить?» Еще не проснувшись, девушки тянули руки к еле теплой батарее, где сушились их портянки, сделанные из пушистой бумазеи, которые их научила ловко наматывать комиссар Рачкевич, служившая в армии уже много-много лет.
Только теперь они начинали понимать, какая она, солдатская служба. Оле, да и не только ей, было совершенно непонятно, для чего нужно было всегда находиться в строю. Строем ходили на занятия, в столовую, на аэродром и даже в баню, с рассвета и дотемна. Даже ночью снились непривычные еще команды: «Равняйсь!.. Смирно!.. Кругом!.. Отставить разговорчики!..»
Строевой подготовкой с девушками занимался лейтенант лет тридцати пяти, которого они называли «строевой дед»: для них он был настоящим стариком. Тридцатипятилетний «старик» ходил вдоль строя, «щурил нахальные глазки» и тыкал девчонок пальцем в живот: «Заправочка!»[87] «Деда» ненавидели все, но большинство свою ненависть держали при себе. Лишь немногие осмеливались показать свое недовольство. Бесстрашная Голубева совершила очень вызывающий, с точки зрения «деда», поступок: пришла на занятия вместо сапог в валенках. Стоял страшный мороз, и валенки не помешали бы всем, но командиры так не думали, считали, что следует одеваться строго по форме независимо от капризов погоды. «Дед» дал всем, кто обул валенки, по три наряда вне очереди.
Муштровали и в полках. Механики полка легких бомбардировщиков сразу невзлюбили инженера полка Софью Озеркову — строгую, по-военному подтянутую, физически закаленную. Она прибыла в полк из Иркутского военного училища. Озеркова тоже начала свою работу с ними с муштры: военной выправки и строгого соблюдения уставных правил. Требовала дословно повторять ее приказы, докладывать об исполнении, рапортовать по форме. Техники, пришедшие с «гражданки», считали соблюдение внешней дисциплины ненужной формальностью и ненавидели Озеркову за то, что она в любое время и в любую погоду могла поднять их по тревоге и по часам отслеживать исполнение своих приказаний. Только на фронте они поняли, какой она хороший человек.[88]
Тем, кто учился в аэроклубе, было легче привыкнуть к новым условиям, но новичкам с непривычки приходилось очень тяжело. Занятия шли с раннего утра до позднего вечера: штурманская подготовка, огневая подготовка, строевая подготовка, материальная часть. А у летчиков, к их радости, еще начались тренировочные полеты.
Истребительный полк получил свои Яки в конце января. 28 января Нина Ивакина писала о первом доставленном им Як–1, называя его «первой ласточкой»: «Самолетик беленький, как снег, на лыжах, два скорострельных пулемета и пушка». Ивакину поразило, с каким трепетом смотрели на эту машину летчицы, с каким нетерпением ждали, кому же дадут этого «первенца». Все бросили свои дела и собрались на аэродроме, устроив «бестолковую толкотню».[89]
Вскоре через Волгу с Саратовского авиационного завода пригнали и остальные Яки. Как их ждали, как готовились к встрече! Когда был получен приказ «готовиться к приему материальной части», техники бросились перепроверять инструменты и места стоянки своих самолетов, повторять правила встречи и сопровождения машины на стоянку.
В день прибытия самолетов, проснувшись, все побежали к окнам: «Летная будет погода или нелетная?» День выдался, как по заказу, яркий и солнечный. Снег на аэродроме искрился так, что больно было глазам, но все, щурясь, смотрели в небо и ждали.
Долгожданный гул моторов раздался около полудня, и у всех захватило дыхание, когда над аэродромом появились Яки. Девушки были от них в восторге: Яки в зимней маскировочной окраске были тоже белые, все на лыжах. Это были их единственные белые самолеты за всю войну, вскоре от белой краски отказались. Лыжи вместо колес в зимнее время также оказались непрактичным решением, и потом все самолеты были с колесами. Именно поэтому всем так запомнились прилетевшие к ним в солнечный зимний день белоснежные, как сказочные птицы, первые самолеты. Техник звена Санинский, своими нескончаемыми шуточками помогая остальным техникам бороться с усталостью, продержал их на морозе у самолетов целый день. К вечеру машины были готовы.
