Неужели наше Временное правительство не могло понять, что при таком развале армии драться нельзя, армия больна злым недугом и единственное средство спасения России — выход из Четверного Согласия и заключение мира с немцами на более или менее почётных условиях?
Я глубоко верю, что до июльского наступления немцы пошли бы на мир на гораздо более льготных условиях, чем это сделали они осенью в Бресте. Тогда и большевикам не так легко было бы овладеть Россией.
Да, легко рассуждать об этом теперь, но тогда на эти вопросы смотрелось под иным углом зрения. Тогда никто из нас не мог допустить и мысли о возможной измене союзникам. Как изменить данному обещанию? Как бросить союзников на произвол судьбы? Это казалось столь нелепым, столь чудовищным, что поневоле верилось в возможность если не успеха, то некоторых достижений от ожидаемого наступления. И пока на фронте подготовлялось это наступление, мы в тылу кейфовали, митинговали и делали всё, чтобы углублять революцию.
Июльское наступление, или, правильнее сказать, позорное бегство армии с фронта, не внесло особо печальных мыслей в обывательскую голову. Всякий мыслящий гражданин отлично понимал, что мы летим в пропасть, и на разрушение армий смотрел как на нечто неизбежное, предопределённое судьбой… Не всё ли равно, упадём ли мы на дно этой пропасти несколькими мгновениями ранее или позднее?..
Другая часть граждан уже успела воспринять доктрины Маркса и очутилась в лагере большевиков, верящих в возможность и необходимость заключения мира с немцами «без аннексий и контрибуций». Июльские неудачи на фронте только приближали в их глазах грядущий социалистический рай…
Кстати, считаю долгом увековечить здесь остроумие одного служителя церкви в Кронштадте, который, судя по газетам, выходя с дарами, произносил молитву собственного сочинения: «Мир всему миру, без аннексий и контрибуций». А хор пел: «Подай, Господи».
Всё же июльский позор армии не прошёл бесследно для нашего города, так как давно пустующие лазареты вновь наполнились ранеными. В то время я редко посещал наш лазарет, но уверен, что если ранее его наполняли под видом раненых солдаты с венерическими болезнями или самораненые, т. е. герои, сами отстрелившие себе пальцы, для того чтобы уйти с фронта, то, вероятно, теперь лазареты заполнились раненными главным образом в спину, так как всё это были трусы, бежавшие с фронта.
Наш демократический Екатеринбург, горячо и патриотически настроенный в начале войны, охотно жертвовал на устройство лазаретов. Однако сделанное мною предложение: или устроить в каждом лазарете отдельные палаты для офицерства, снабдив их и лучшим бельем, и лучшими матрасами, или устроить отдельный лазарет для офицеров — не встретило сочувствия жертвователей. Чем же солдат хуже офицера? На фронте офицеры пусть командуют и издеваются над бедным солдатом, а в лазарете — оба раненые и, следовательно, пострадавшие за Родину — должны быть уравнены в правах.
Итак, особых палат для офицеров не существовало. При Керенском раненых перестали и сортировать, что, надо сказать, ранее всё же делали, предоставляя офицерам хотя бы отдельный угол в палатах.
Однажды в лазарет, что был размещён в Коммерческом собрании, привезли и положили в общую палату тяжело раненного офицера.
Очнувшись от обморока или сна и увидав себя окружённым солдатами, офицер этот начал неистово кричать и требовать, чтобы его перевели отсюда, от этой сволочи. Он не желал последние часы своей жизни провести с этими негодяями, с его убийцами. Был он ранен и избит не немцами, а своими, ещё и ограбившими его. При этом каждый, кто обшаривал карманы офицера, замечая в нём признаки жизни, старался прикончить его штыком.
И вот, несмотря на тогдашнее всемогущество солдат, никто не протестовал против ругательств офицера, а администрация позаботилась исполнить просьбу страдальца и перевела его в отдельную комнату. Этот случай я сохранил в памяти со слов старшей сестры нашего лазарета.
Нашими ближайшими соседями по даче оказалась семья Юровского. Дачу они снимали через дорогу от нас, и, по-видимому, у них жило ещё несколько солдат-коммунистов.
Юровского, впоследствии сыгравшего главную роль безжалостного палача Государя и его семьи, я немного знал ещё до революции. Он имел небольшую моментальную фотографию, и раза три моя семья снималась у Юровского.
В первый же день, как только образовался Комитет общественной безопасности, ко мне подошёл Юровский и вручил пятьсот рублей вместе с подписным листом.
— Эти деньги я собрал среди местного еврейства для нужд Исполнительной комиссии. Прошу принять и выдать квитанцию.
Второй раз он обратился ко мне с просьбой выдать ему как уполномоченному Советом рабочих и солдатских депутатов мандат на занятие под совдеп дома Поклевского-Козелла.
Мне очень не хотелось давать ему это разрешение: Поклевский-Козелл состоял членом совета нашего банка и я был с ним в дружеских отношениях. Поэтому я предложил Юровскому остановить свой выбор на каком-нибудь другом особняке.
Но он, придя на другой день, настаивал на выдаче мандата именно на этот дом.
— Да чем он так вам понравился?
— Не мне, а совдепу. Мы постановили занять его во что бы то ни стало, потому что Поклевский-Козелл всегда предоставлял его в полное распоряжение всех губернаторов и высоких чиновников, приезжавших в Екатеринбург. Пусть же теперь окажет гостеприимство и нашему совдепу.
Пришлось выдать мандат на занятие верхнего, парадного этажа.
В конце лета говорили, что через Екатеринбург проследовали на восток два поезда с Царской семьёй. Говорили, что по желанию Государя где-то на Урале поезд был остановлен и заключённый Царь прошёлся пешком по полотну дороги.
Засим дошли известия о прибытии Царя в Тобольск и о том паломничестве, которое проявил народ, приходя в этот город с целью взглянуть на Царскую семью. Один из семьи мукомолов Степановых рассказывал, что он лично ездил в Тобольск и видел, как толпа во время прохождения Царя в собор стала на колени и пела гимн. Все эти рассказы производили на нас сильное впечатление, радовали и даже бодрили.
Впрочем, в то тяжёлое время радовал и рассказ инженера Б. Н. Карпова о том, что в Туринске он увидал стоящего на площади городового в полной форме.
— Это так обрадовало меня, что я ни с того ни с сего дал ему трёшницу на чай.
* * *
К этому времени относится введение твёрдых цен на хлебные продукты. К сожалению, этих цен я не помню, но стоимость заготовляющего хлеб аппарата вылилась в семь процентов от стоимости закупленного зерна. Цена самого хлеба образовывалась за счёт расходов за транспорт, хранение, не говоря уже о проценте за пропавшее зерно — как от стихийных бедствий, так и от воровства. А последнее, по-видимому, процветало.
