Но вот через четыре года пришла очередь матери. Когда за ней явились агенты НКВД, дети ее сразу прозрели: «Мама родная, какими идиотами мы были! Как мы могли усомниться в честности папы? Они отняли и убили нашего отца. Теперь они уводят тебя как преступницу. Это ты-то преступница? Прощай, мамочка! Где бы ты ни была, мысленно мы всегда будем с тобой. Крепись, мама, и не падай духом. Придет час твоего освобождения, и мы снова будем вместе».
О. В. Ильяшук с детьми Леной и Юрой (1931 г.).
Фрида Яковлевна умолкла, все еще переживая сцену расставания с детьми. Помолчав, она продолжила:
— Ужасно, что делают с нашими детьми! Вы только вдумайтесь — играть на чистых побуждениях юношей и девушек, их неопытности, наивности, честности. Во имя чего? Говорят, во имя воспитания молодежи в революционном духе. Да какой же это революционный дух, если детям внушают подозрительность к родителям, разбивают семьи на два враждебных лагеря, клеймят старшее поколение как «врагов народа»? Ну, хорошо, что мои дети в конце концов поняли, где правда, где ложь, но какой же дорогой ценой досталось им познание добра и зла; заставив поверить в виновность отца, комсомольские наставники сделали моих детей моральными соучастниками убийства их родного отца. Более страшное преступление против человечности трудно себе представить!..
Ближайшей соседкой Фриды и Оксаны, с которой они подружились, была Нина Осиповна — по документам Антонина Осиповна, — тоже учительница, скромная бесхитростная женщина. Ее бедой (если это можно назвать бедой) было то, что по отцу она была немкой, а по матери украинкой. Этого было достаточно, чтобы посадить ее как преступницу в тюрьму. Оба ее брата в 1937 году выехали из СССР, и, хотя они не переписывались с ней, опасаясь за ее судьбу, ей все равно приписали связь с заграницей. Но самое смехотворное в ее деле было то, что на первом допросе ее обвинили в подаче световых сигналов немецким самолетам, летавшим в первые дни войны над Киевом. И это как раз в те дни, когда она сидела в тюрьме! Это было абсурдно не только потому, что из тюрьмы подавать сигналы было совершенно невозможно, но и потому, что в технических вопросах Нина Осиповна была сущим младенцем.
От арестов не спасали ни беременность, ни болезни, ни преклонный возраст. Хватали всех, кто был занесен в черные проскрипционные списки.
В женскую камеру попала жена одного летчика. Она была на восьмом месяце беременности. Мужа ее в первые же дни войны мобилизовали в армию. Узнав, что его жену арестовали, он пришел в бешенство, отпросился на день из части, побежал в НКВД и устроил там грандиозный скандал.
— На каком основании арестовали мою жену, да еще беременную? Я знаю, что она ни в чем не виновата. Это у вас здесь в аппарате сидят подлинные враги народа. Так вы обеспечиваете тыл? Мало того, что истребляете женщин и стариков, вы еще убиваете детей в утробе матери! Немедленно освободите мою жену, иначе, клянусь честью, прилечу на бомбардировщике и камня на камне не оставлю от вашего подлого учреждения. (Естественно, он никогда бы этого не сделал, рискуя жизнями людей, и, прежде всего, жизнью своей жены).
Летчик кричал, стучал кулаком по столу начальника. Сбежавшиеся на крик энкаведисты всячески его успокаивали и обещали немедленно выяснить «недоразумение».
В этот же день вечером в женскую камеру вошел дежурный и объявил гражданке Мироновой, что она арестована по ошибке и по распоряжению прокурора выпускается на волю. Но так как время было позднее, ей предложили переночевать, а на другое утро обещали вывести за ворота.
Как ей завидовали женщины! Всех осенила счастливая мысль — вот через кого можно установить связь с родными! И вот уже все наперебой забросали ее адресами. Записать их не было никакой возможности, но и запомнить их было еще труднее. Мыслимо ли зафиксировать в уме адреса всех обитательниц камеры, когда их насчитывались десятки? Тем не менее несчастные женщины всю ночь вбивали в голову Мироновой свои адреса, прося передать родным весточку о их месте пребывания. Ее неоднократно заставляли повторять названия улиц, номера домов, фамилии. Оксана сняла свое обручальное золотое кольцо и попросила передать детям, а заодно сообщить, что мы находимся в тюрьме НКВД на Владимирской улице.
На следующее утро Миронову действительно выпустили. Выполнила ли она просьбы своих соседок по камере — неизвестно. Что касается кольца, то, как впоследствии выяснилось, оно не дошло до наших детей. Если Миронова сделала это умышленно, Бог ей судья.
В ночь с 30 июня на 1 июля наша камера была взбудоражена новыми событиями. Зашел дежурный со списком и вызвал шесть человек, которым было велено немедленно собраться с вещами. В числе вызванных был и я. Нас построили парами и повели на первый этаж. Мы шли по коридору, освещенному мертвенно-синим маскировочным светом. По обе стороны коридора расположились комнатушки особого назначения, судя по тому, что в дверях каждой из них не было обычных глазков и форточек для передачи пищи заключенным. Вдоль стен коридора, образуя проход, стояли друг против друга два ряда солдат конвойной команды. Они были в полном военном снаряжении. Их сумрачным и суровым лицам синий свет придавал какой-то зловещий оттенок. Вытянувшись в струнку, они стояли, как на параде, в ожидании какого-то важного задания. Не было сомнения, что «парад» этот имел непосредственное отношение к нашей шестерке. Но какое? Уж не приказано ли им вывести нас в потаенное место и там расстрелять, как куропаток? Время военное, а известно, что в военное время действуют чрезвычайные законы и любая жестокая мера всегда может быть оправдана.
Между тем нас провели через строй конвойной команды и впихнули в одну из боковых комнатушек. Это была крошечная камера с выбеленными стенами и потолком, показавшимися нам ослепительно белыми от яркого электрического света. В этой клетке не было ни единого окошечка, и, если бы не электрический свет, в ней было бы темно как в могиле. Но больше всего нас удивили размеры этой камеры. В длину она имела не более полутора метров, в ширину — около метра, в высоту — примерно два. В общем ее емкость не превышала трех кубических метров. И вот в эту душегубку втиснули шесть человек, наглухо закрыли дверь, а за ней приставили конвоира. Полкубометра на душу! Это в несколько десятков раз меньше нормы! Мы стояли вплотную друг к другу. Не прошло и пяти минут, как мы стали задыхаться. Казалось, невидимая петля все туже и туже затягивается на шее. Не хватало воздуха. Раскрытыми ртами мы жадно ловили насыщенный до предела углекислотой воздух, но от этого нам становилось еще хуже. Еще один момент, и мы задохнемся. В отчаянии и неистовой ярости мы стали колотить кулаками в дверь и требовать открыть кабину. Дверь чуть-чуть приоткрылась, впустив струю свежего воздуха, но затем снова захлопнулась. Пять раз петля на шее то затягивалась, то отпускалась. Это была подлинная казнь из арсенала пыток, применяемых садистами НКВД.
