Она села на край печки и, утираясь подолом синего фартука, с дрожью в голосе заговорила:
— Рубль с четвертаком я так и осталась отцу твоему должна. Старший сын тогда у меня номер, а хлеба в дому ни крошки не было. Отец твой тогда дал. Сколько раз я хотела ему всё отдать… Бывало, получу выписку: «На, мол, Петр Федорыч», а он: «Не торопись, Агафьюшка. Тебе, поди, надо — справляйся». Так ведь и не брал, а потом помер.
Агафья смолкла.
Я слышу — и Марья фыркает у котлов, тоже, должно быть, плачет.
Но мне плакать не хочется. Агафья точно прочитала новую страницу из жизни моего отца. Передо мной, как живой, встает он. Вот отец пришел с работы и, стой у порога, ласково, нараспев, говорит:
— А кто-то меня да поцелует?
В кухню шумно вошла Александра Леонтьевна. Агафья торопливо сползла с печки.
— Это еще что? — грозно крикнула на неё Александра Леонтьевна. — Тут дела невпроворот, а она на печи расселась.
— Проведать парнишку залезала.
— Нежности при нашей бедности!
Я не вижу Александру Леонтьевну, но слышу её громкий, металлический голос. Я представляю её, смуглую, сухолицую. Её тонкие губы презрительно подобраны, черные брови заострены, и меж них лежит глубокая складка.
Александра Леонтьевна поднялась на табурет и заглянула на печку.
— Ну, что? Голова не болит?
— Нет, — ответил я.
— Не нужно было ходить.
— Пимишки бы ему надо, — отозвалась Агафья.
— Где ж я возьму? Для всех не наберешься. Дали только бедным.
— А у них богатство? — насмешливо процедила Агафья.
— Ну, это вас меньше всех касается. Прошу в мои дела не вмешиваться, — строго проговорила Александра Леонтьевна и вышла.
— Вас, окаянных, ничем не проймешь, — ворчала Агафья.
— Сыт голодного не разумеет, — отозвалась Марья. — Небось, своих-то всех срядила.
Я слышу — в кухню вошел Фералонт.
— Ну-ка, где у меня утопленник? — проговорил он и заглянул на печь. — Ну, что? Как дела-то?
Помаленьку, — весело говорю я.
Ну, вот, то-то и есть. Не во-время тонуть-то зачал — зимой. Да разве зимой тонут? Холодно, поди. Тут, брат, привычку надо большую.
Я смотрю Ферапонту в рыжее лицо. Глаза его ласково поблескивают и улыбаются.
Он нюхает табачок и, слезая с табуретки, говорит:
— Ну, ладно, валяй, грейся. Да больше не тони.
Дня через два в приюте неожиданно началась суматоха. Мыли полы, обметали стены, протирали окна. С ребят сняли худые рубахи и штаны, надели новые.
Александра Леонтьевна встала утром рано и следила за ребятами, как они умывались.
— Что в ушах не промыл? А руки у тебя? Что это за руки? Вымой как следует, с мылом! — кричала она.
Я в первый раз заметил на умывальнике кусок мыла. Ребята неумело мыли лицо, фыркали. Одна девочка, вся в мыле, громко плакала, вытирая глаза.
Агафья взяла её и сердито подвела к умывальнику.
— Уж коли не умеешь, так и не берись. Ест глаза-то? Все еще ест?… Да господи, батюшка, скружилась я сегодня с вами.
— Это пошто так? — спросил я Агафью.
— Пошто?… Барин сегодня должен быть.
— Какой?
— Ну, какой? Демидов, который вас кормит.
После молитвы мы, как и обычно, бросились к ларю за хлебом, но нас остановили. Выстроили в ряды и повели в столовую. В это утро нас покормили пшенной кашей с маслом и дали по ломтю белого хлеба.
После завтрака я слышал в кухне, как Агафья ворчала:
— Ишь, как дело-то делается. Всё ничего не было — и вдруг появилось. Значит, всё это полагается.
Маша молча слушала Агафью, переполаскивая чашки. Эта крепкая, крупная, краснолицая женщина, должно быть, не любила разговаривать. Казалось, она всё время сердится.
Агафья не унималась. Выкладывая остаток каши из котла в миску, она говорила, обращаясь к Маше:
— А знаешь, Марья, у меня вот так язык и чешется. Приедет барин — и скажу. Всё расскажу, как у нас Сашенька действует.
В кухню вошла Александра Леонтьевна. Агафья смолкла и испуганно отвернулась.
— Маша, ты сегодня свари мне лапшичку со свининой, — сказала Александра Леонтьевна Маше, — на второе почки зажарь, а на третье — киселек молочный, только сделай с ванилью.
Маша молча выслушала надзирательницу, а та посмотрела на меня (я мыл посуду) и спросила:
— Пимы тебе брат купил?
— Нет.
— Скажи ему, чтобы купил, а если не купит, то скажи, что ты будешь исключен из приюта, — сказала Александра Леонтьевна н вышла.
— Хоть из ноги выламывай, да пимы подавай, — проворчала Агафья. — Ох, господи, батюшка!
Я, чувствуя, что Агафья на моей стороне, спросил:
— А ты, тетка Агафья, что скажешь про Александру Леонтьевну барину?
Агафья недоверчиво посмотрела на меня и почти сердито проговорила:
— А тебе тут какое дело? Мал ты еще в каждую дырку нос совать. Айда-ка отсюда, отваливай! Где тебя не спрашивают, ты и не сплясывай.
И вытолкала меня из кухни. Я не ожидал от Агафьи этого, но не обиделся. Вообще, я не умел сердиться на добрую Агафью.
Барина ждали к обеду, потом к вечеру, но он не приехал. Прошло два дня. В приюте все успокоилось и пошло по-старому. На нас снова надели худое, старое платье, по утрам снова бегали к ларю за хлебом. А эти два дня вспоминали, как праздник.
Раз Ферапонт меня спросил:
— Ну, что, утопленник, барина видал?
— Нет.
— На кой вы ему сдались, голопупики! Он сюда приезжал на медведя охотиться. Привяжут ему медведя, а он приедет из Петербурга, застрелит и опять уедет. На то он и барин.
И Феранонт рассказал, как барин Демидов убил на охоте глухаря в мешке.
— Лесничим в ту пору Гаврил Максимыч Куляшов был, сродственник нашей Александре Леонтьевне. Она ведь тоже Куляшова — в девках-то… Ну, вот, приехал это барин Демидов поохотиться. Значит, сейчас лесничий нарядил лесообъездчиков. Глухарей искать. Нашли и даже одного убили. Ну, чтобы, дескать, у барина было без осечки, взяли да в мешок этого глухаря сунули и мужика наняли, вином его подпоили. «Ты, — говорят, — залезай на сосну. Как барин придет, вы стрелит, ты из мешка-то глухаря достань и брось его». Все приготовили честь по чести. «Пожалте, ваше сиятельство, глухари вот тут токуют».
Поехали. А ехать его сиятельство никак не хотел, как только на тройке и с ширкунцами.[1]Приехали. Вечер-то пировали, а перед утром пошли на ток. Ведет лесничий барина, а у самого поджилки трясутся.
А мужику-то они наказали: «Как услышишь, что мы подходим, ты языком пощелкивай да скрилыкай».
А мужик на сосне хорошо устроился, сидит. Сороковки две винишка взял, чтобы не скучно было. Выпил, должно. Ждал, ждал барина, да и уснул. Ночь-то темнеющая была, такал распарная. Подходят это, слушают. А вместо глухаря-то кто-то так залихватски всхрапывает! Его сиятельство не слыхал никогда, как токуют глухари, и спрашивает: «Это, что ли?» — «Это, — говорят, — ваше сиятельство, это».
