В конце концов, я убедился, что студии Дикого нет. Но куда идти? Поскольку последнее справочное бюро на моем пути оказалось неподалеку от Малого театра, я направился туда, нашел Театральное училище имени М. С. Щепкина, узнал, что документы еще принимают, подал их и стал готовиться к первому туру экзаменов.
Я был, конечно, удивительно наивный юноша. Отправиться в Москву с надеждой поступить в театральное училище и ничего не узнать о нем — это было сверхнаивностью. Правда, уезжал я, как уже говорил, тайно и не мог подробно расспрашивать об этом в театре. Ну а где я мог еще узнать о студиях и училищах?
Итак, сдав документы, я начал усиленно готовиться. Читать я решил свою студийную работу «Двадцать шесть и одна». Так как работать на квартире я не мог, то отправлялся в глубину Сокольников, где не было людей, и, сидя под какой-нибудь березой, готовился к экзаменам. Много часов провел я в гостеприимных лесах Сокольников.
Приходил я туда и окрыленный надеждой и подавленный неопределенностью своего положения. Прятался там от жутковатого одиночества в многолюдном городе.
Знакомых у меня в первые недели не было никого, человек я зажатый, стеснительный. Мама часто говорила обо мне:
«Нашел — молчит, потерял — молчит». Это шло от застенчивости, от внутренней скованности. Я не мог вот так вот вдруг заговорить с кем-то незнакомым и ходил по Москве, произнося только самые необходимые слова: «Пожалуйста, один билет», «Сколько стоит суп?» и т. п. Когда денег не стало совсем, и суп покупать было не на что, я молчал уже целыми днями. Моя суровая хозяйка, работавшая на шоколадной фабрике, подкармливала меня в такие дни шоколадным ломом — это крошки, маленькие кусочки шоколада, которые она приносила домой. Вот так, питаясь шоколадом и целыми днями ни с кем не разговаривая, с утра я уходил в глубину сокольнических лесов и читал, читал там рассказ «Двадцать шесть и одна» и басню, но какую — сейчас что-то никак не могу вспомнить.
Наконец наступил день первого тура. Я вышел на маленькую сцену училища и начал читать рассказ. Вскоре меня прервали и попросили прочесть басню. Басню прослушали всю. «Спасибо», — сказали мне из темного зала, и я вышел в коридор. На следующий день с бьющимся сердцем я подошел к доске объявлений и с радостью прочел свою фамилию среди допущенных ко второму туру. С еще большим воодушевлением принялся я повторять и рассказ и басню. В этот день я ходил среди берез, полный надежд и веры в себя. Прочел и на втором туре то же самое, но на следующее утро, прибежав в училище, я уже не увидел себя в списках. К третьему туру меня не допустили. Все кончено. Что делать? Шел дождь, теплый августовский дождь, и под этим теплым дождем шел я, не зная куда, шел, понимая, что что-то нужно делать, но что — я не знал. Наконец рассудил, что если я пойду к Вере Николаевне Пашенной, которая набирала курс, и все ей расскажу — и о студии в Омске и о том, что я не просто не принят в Щепкинское училище, но еще буду выгнан из Омской студии, то она меня поймет. Целый день я ходил вокруг ее дома, так и не решившись зайти. Наверное, я правильно поступил. Где-то в глубине души, несмотря на отчаянность своего положения (так мне тогда казалось), я понимал всю наивность обращения к Пашенной. Есть в человеческих взаимоотношениях, вернее, в человеческих столкновениях такая минута, когда ты, и понимая боль, горе стоящего перед тобой человека и сочувствуя ему, не можешь помочь никак, ничем. Много раз я встречался в жизни с такой злой минутой, и побывал я в эту минуту и с одной, и с другой стороны: и ждал помощи, и не дождался, и на мою помощь надеялись, а я не мог ее оказать. Нет, не то чтобы не хотел, а не мог в силу разных причин и обстоятельств. У французов есть пословица: «Лучше полезная ложь, чем бесполезная правда». Наверное, в каких-то обстоятельствах в «полезной лжи» может заключаться человечность. Но вот в беспощадную минуту лучше правда. Она бьет больно, но она не оставляет бесполезной надежды. Так вот, вероятно, я правильно колебался, трусил и не пошел к Пашенной. Наверняка она отказала бы и была бы права.
Но куда идти?
Узнав, что есть городское театральное училище, я отправился, вернее, судорожно туда побежал. Резонно спросить меня, почему я не стал разыскивать вахтанговцев, о которых так много говорили в Омске, о которых складывали сказки? Да вот в том-то и дело, что сказки я слушал, а о том, что у них есть свое училище, узнал только в Москве, и только потому, что, получив отрицательный ответ после прослушивания в городском училище и выйдя на улицы Москвы, потеряв окончательно надежду, встретился нос к носу с еще одним сбежавшим омским студийцем — Славой Карпанем.
Когда я рассказал ему о своих злоключениях, он. потащил меня в Театральное училище имени Б. В. Щукина, где он уже прошел на второй тур. В августовский теплый день я пришел на улицу Вахтангова, не подозревая, что эта улица станет моей судьбой, моей дорогой в Театр Вахтангова, дорогой в творческую жизнь. Эта коротенькая улица в полтора квартала, где от училища до актерского подъезда театра буквально две минуты хода, для многих и многих поколений щукинцев и для всех вахтанговцев является и улицей молодости, и улицей зрелости, и улицей последних шагов в жизни. В суматохе и спешке, пробегая ее ежедневно, ты не думаешь о том, что значит она для тебя, но однажды вечером после спектакля, когда уже не надо спешить, ты пройдешь ее тихо, и оглянешься кругом, и увидишь те же дома, те же, только выросшие деревья, и вспомнишь все годы, что ты ходил по ней, и поймешь, что дома те же, и деревья те же, а ты уже не тот мальчик, что пришел сюда впервые, ты изменился, ты стал другим.
А может быть, только так кажется? А на самом деле ты просто постарел, но по-прежнему ждешь завтрашнего дня в надежде, что он принесет с собой что-то неожиданно радостное, необычное и обязательно доброе. И хотя ты и знаешь на собственном горьком опыте, что завтрашние дни чаще приносят сложности, проблемы, трудно решаемые задачи, а иногда горе и несчастье, ты все же ждешь этого дня и надеешься на его доброту и сказочную неожиданность. Вот так я ждал тогда, в 1946 году, в августе месяце, того дня, когда меня обещали прослушать сразу на втором туре. Вероятно, сыграло роль в моей судьбе доброе, гостеприимное отношение к вахтанговцам омичей, приютивших и обогревших их театр в своем городе.
И, наверное, помня это сибирское радушие, мне, омичу, сибиряку, и разрешили сдавать на втором туре.
Это было вечером. Мы, сдававшие в этот день, сидели в садике перед училищем и ждали своей очереди. Вокруг было много ребят в военной форме — это был первый послевоенный набор. И бывшие фронтовики и только что вставшие из-за школьных парт волновались одинаково. Кто-то из ждущих своего часа сказал:
