за плечи.
– Мама! Ты слышишь?
23 часа 15 минут.
Сознание медленно возвращается к ней, оно словно продирается через пелену кровавых вспышек в мозгу.
Ага, только инсульта еще не хватает… Кляча старая!
Галина едва-едва встает на четвереньки. Потом пытается подняться, опираясь на руку сына.
Села наконец. Отдышалась. Вспышки прошли. Так, звездочки одинокие мелькают…
– Константин! – говорит она. – Что так долго, вроде занятия в девять заканчиваются?
– Мамочка, мамочка, я сейчас все тебе расскажу! Только, пожалуйста, давай я тебя в спальню отведу. Отлежись! Я тебя умоляю!
23 часа 47 минут.
В спальне прохладно. Это самая холодная комната в квартире. И хорошо, что холодная, это то, что сейчас нужно.
– Мам, можно я с тебя кухонный фартук сниму?
– Не вопрос! Снимай!
То ли от холода в спальне, то ли еще от чего-то, но Галина приходит в себя.
– Сыночка, ты можешь рассказать матери, что произошло?
Константин явно возбуждён. Глаза его горят огнем праздничным.
Он показывает Галине айпад, который был куплен на пенсию по потере кормильца.
– Мамулик, – говорит сын, – я сегодня очередной рекорд побил! На вот, посмотри, меня на телефон снимали.
Они вместе смотрят видео и комментируют спортивный успех: удачный рывок штанги стоя и жим лежа.
– Иди кушать, чемпион!
Галина счастлива.
Ради таких моментов и стоит жить!
24 часа 00 минут.
«Не забыть бы поставить будильник на семь часов, чтоб сынуля в школу не опоздал…»
Бояться надо не смерти, а пустой жизни.
Бертольд Брехт
От входной двери к окну через всю комнату тянется узкий проход: мимо коробок со старыми вещами, шкафа-гардероба, серванта советских времен. Шкафы набиты одеждой, книгами, посудой, прибалтийской керамикой. К дверцам приткнута громоздкая коробка с телевизором, купленным с большой социальной скидкой, но даже не распакованным. А ведь прошло уже больше четырех лет!
У другой стены показывает нутро еще один сервант, доверху забитый старыми газетами и советскими журналами. С ним соседствует кушетка, которая чуть не упирается в подоконный чугунный радиатор. Его установили в двухкомнатной коммунальной квартире в 1947 году пленные немцы, которые и построили этот дом. Когда-то здание, высившееся среди скопища послевоенных одноэтажных бараков, выглядело в районе пятиэтажным колоссом. Шутка ли: трехметровые потолки в каждой квартире!
Параллельно окну, чуть правее подоконника, так, чтобы можно было полить герань, стоит письменный стол, напоминающий домашний иконостас. Стол заставлен дешевой церковной утварью. Свечи на подсвечниках и россыпью, разной толщины и всевозможных размеров, бумажные иконки к церковным праздникам, открытый псалтырь с закладкой – чего тут только нет!
Она лежала на спине головой к двери. Совершенно голая и в полнейшей темноте. Крупное тело пожилой женщины свалилось с кушетки и теперь заполняло узкий проход. Она давно не надевала ночных рубашек: старые были малы, а заказать подходящий новый размер у нее духу не хватало.
Проекция позы на полу напоминала пародию на известную картину Сандро Боттичелли «Рождение Венеры», ту, где красивая молодая женщина изящно прижимала левой рукой свои длинные волосы к нижней части живота и как бы рождалась из морской пены и фантазии великого итальянца.
Надежда Галич лежала в окружении собственных испражнений, стыдливо закрывая заросший лобок правой рукой, изуродованной артритом. Левая же рука, в отличие от Венеры, прикрывавшей роскошную грудь, была подмята неуклюжим телом. Здоровый кровоток постепенно сходил на нет, замирая в синюшных подтёках мертвеющей ткани.
Огромные бесформенные груди с маленькими сосками нерожавшей женщины сместились вправо, уперлись в коробку с одеждой. Одежду эту она давно хотела снести в храм, но так и не сподобилась.
Ее тело не познало огня мужских лобзаний. Ее губы никогда не впивались в мужскую плоть, сгорая от желания. Ее сердце не разрывалось от обиды на весь мир, возникшей потому, что он обещал позвонить и не звонил уже целую вечность.
Она не узнала, что такое стать матерью, в муках родить маленькое существо, таять от нахлынувших чувств, пеленая орущий комок, часть от ее плоти и часть от плоти того, кому она отдала себя, наслаждаясь терпким запахом его тела, ускоренного дыхания и набирающего силу огня…
Она не догадывалась, какое это счастье – прислушиваться ночью к ровному дыханию лежащего в детской кроватке ребенка или к его крику от колик. Колик, которые начались оттого, что накануне она забыла разбавить кипяченой водой жирное материнское молоко. От жирности особенно страдают мальчишки, орут как резаные, пока их крохотный организм не перестроится и не привыкнет переваривать питательную влагу.
Она не вставала по ночам, не забирала свое сокровище из детской кроватки, не клала его рядом с собой, не делала массаж крохотного животика, не поглаживала его по часовой стрелке, не приговаривала: «У собачки заболи, у кошечки заболи, а у тебя, мое сокровище, пройди». Ах, эти детские пуки- газики, пахнувшие сладковатым недопереваренным материнским молоком!..
Боже, сколько ж потрясающих открытий прошло мимо этой женщины, когда-то интересной, веселой, после второй стопки выпитой водки становившейся чрезмерно болтливой; женщины с огромной шапкой темно-коричневых волос, слегка посеребренной челкой и посеревшими висками, делавшими ее образ еще более привлекательным и интригующим!
Она напоминала вкусное, веселящее душу вино, долго бродившее в гордом одиночестве в надежде найти своего сомелье, который дегустировал другие, не менее вкусные напитки, да так и не дошёл до нужного, растерял пыл по дороге… Как известно, вино с возрастом превращается в уксус. Добравшийся наконец до сосуда постаревший сомелье с ужасом понял, что опоздал. Впрочем, он, должно быть, просто прошел мимо, разыскивая молодой напиток, веселящий душу, а не старый, перебродивший уксус увядшего женского тела, чье сердце ожесточилось на весь мир.
Словно огни ночного экспресса, сознание вспыхнуло в ее мозгу. Кинолента уходящей жизни начала отматываться в обратном направлении. Поезд памяти сдал назад, набирая обороты, летя по рельсам воспоминаний. Страдалице оставалось только разглядывать мелькающие за окном пейзажи протекшей жизни. Поезд делал короткие остановки на узловых станциях, а затем продолжал движение в прошлое. Вагоны потряхивало, пейзажи за окном сливались в неразличимые цветные полосы. И все-таки линия жизни виделась довольно ясно.
Её поразила, будто проказа, гордыня. Она презирала двух родных сестер, Любу и Валентину, рано выскочивших замуж и нарожавших детей от мужей-алкоголиков. Ну какие же могут быть мужья у ее сестер? Само собой, только алкоголики.
Давно поняв, что замужество ей не светит, она долгое время считала себя Божьей невестой. Но вот однажды, взглянув в зеркало, она усомнилась в этом предназначении.
Нужна ли вечно молодому Господу бесформенная туша? С лицом, усеянным
