4
Война или, во всяком случае, вражда между Стивенсоном и его родителями вкупе с респектабельным Эдинбургом угнетала Роберта Луиса не только в университетские, но и в последующие годы; по правде говоря, гнет этот ослабел только после женитьбы Стивенсона, давшей ему относительную свободу. Несомненно, молодой человек частенько бывал «утомительным», щеголял своей приверженностью к богеме и ее взглядам и твердой решимостью не подчиняться общепринятым нормам: он вечно попадал в какие-нибудь истории, докучал матери просьбами о деньгах и так или иначе, сознательно или бессознательно, возбуждал к себе неприязнь, которая оказалась долговечнее, чем его успех и посмертная популярность, созданная сусальными биографами. Прибавьте к этому его колебания в вере и отказ стать инженером, и вы поймете, как он раздражал властного и деспотичного отца и оскорблял мать, свято верившую в авторитет мужа. И все же со стороны юноши было только разумным отказаться от профессии, которая его не интересовала. Даже мистер Стивенсон, вкладывавший всю душу в свое дело, не справился со строительством портовых сооружений в Уике. Более чем вероятно, что Роберта Луиса, лишенного в дальнейшем помощи и советов отца и не увлекавшегося этой работой, ожидали бы катастрофы похуже. Он проявил благоразумие, уступив настоянию отца изучать юриспруденцию, и даже умудрился в конце концов – бог весть как – получить звание адвоката. Ну и что же, имеем мы все основания спросить, не принес ли его мистер Стивенсон в жертву «респектабельности» и тому, «что скажут люди»? Ведь положение адвоката без практики ничем не лучше, чем положение автора, книги которого не пользуются спросом. В том, что Томас Стивенсон смотрел на писательский труд как на безделье (воспеваемое Робертом Луисом в одном из очерков), повинны невежество и мещанство, столь обычные в те времена, да и не только в те. И конечно, юноша, как и любой другой, имел право выработать свой догмат веры. Его «преступление» или ошибка, как мы увидим, состояли в том, что он был слишком честен, чтобы скрывать свои мысли.
Однако, как ни тяжело было положение Стивенсона, не следует представлять его в еще более мрачном свете. Одна из самых больших трудностей состояла в том, что Роберт Луис не мог покинуть дом отца и добиться независимости собственным трудом. Пусть ему нечего еще было «поведать» людям, увлечение Луиса литературой оказалось настолько сильным, что мешало сосредоточиться на чем-либо другом, а слабое здоровье не позволяло участвовать в драке-свалке на ниве журналистики или коммерции. Впоследствии сам Стивенсон – этот неисправимый оптимист – задавал себе вопрос: не удалось ли бы ему преуспеть на юридическом поприще? Но тут же с юмором замечал, что, верно, оказался бы в могиле задолго до этого проблематического успеха. Человек физически слабый, единственный сын обеспеченных родителей, он имел все основания рассчитывать на их материальную поддержку; они и помогали ему, но проявляли при этом слишком большую подозрительность и скупость. Мистер Стивенсон даже сказал позднее, что язычник не может рассчитывать получить в наследство деньги христианина.
Так что Роберту Луису ничего не оставалось, как приспособиться к существующему положению вещей. Студенческая жизнь дарила ему и приятные минуты, в ней имелись и свои преимущества. У нею были Суонстон, каникулярные поездки, «Умозрительное общество», любительские спектакли в доме у Дженкинов, неизбежный студенческий журнал (и, конечно, не менее неизбежное разочарование после его провала). А в конце этого периода у него появились новые друзья, открылись новые перспективы, несколько ослабла тягостная опека родителей.
Коттедж в Суонстоне, возможно, как и многое другое в биографии Стивенсона, был представлен публике в чрезмерно романтическом виде. Суонстон находился всего в нескольких милях от центра Эдинбурга, хотя тогда он еще не входил в черту города, как сейчас. Мистер Стивенсон арендовал коттедж в мае 1867 года, и в течение четырнадцати лет семья жила там летом. Роберт Луис проводил в Суонстоне немало времени с родителями или с кем-либо из друзей, а то и один, Воспоминания о нем занимают важное место в творчестве Стивенсона, являясь наряду с прочим источником для тех произведений, которые основаны на его личном опыте и представляют для нас самый большой интерес. Там он встретил старого шотландца-садовника, там же познакомился с пастухом, который в их первую встречу накричал на него за то, что Луис распугал боязливых овец, а потом стал ему другом. Там он увидел пейзаж, который вспомнил много лет спустя, когда писал «Сент-Ива». Трудно удержаться и не привести хотя бы один или два отрывка из Стивенсона, где он показывает себя с самой привлекательной стороны, ибо здесь его острая наблюдательность и мягкий юмор не скрыты за излишествами стиля, который подчас несколько тяготеет к манерности. Иногда говорят, что садовник Роберт Янг кое-чем обязан скоттовскому Эндрю Фэрсервису,[43] но на самом деле объединяет их лишь место рождения. Трудно не разделить чувств Луиса, которые вызывал в нем его соотечественник.
«При нем даже само место, где он работал, словно становилось меньше; рядом с его фигурой, преисполненной достоинства и подержанного аристократизма, небольшой садик выглядел просто жалким. А сколько у него было рассказов о тех великолепных поместьях, где он раньше служил! О замках и парках он говорил с уничижающей вас фамильярностью. Он мог поведать вам об усадьбах, где младшие садовники трепетали от его взгляда, где были пруды и садки для лебедей, где под его надзором находились лабиринты тропинок и необъятные заросли унылого кустарника. Вас невольно охватывало чувство, что, согласившись ухаживать за вашим скромным садиком, он оказывает вам величайшее снисхождение. Ваше положение в самом деле было незавидно. Вам сразу давали понять, что вы воспользовались нуждой, в которую впал высокодостойный человек. и что перед вашей плебейской властью склоняется его бедность, но не воля».
Портрет этот заслуживает внимательного изучения, ибо мало кому удавалось так благожелательно и вместе с тем так безжалостно показать, как слуга, быть может сам этого не сознавая, пытается вознаградить себя за нынешний удел рассказами о былом (и вымышленном) величии, дабы поставить на место хозяина со всем его, увы, вполне реальным превосходством. Ныне почти исчезнувший с лица земли английский дворецкий был довольно искусен в этой величественной пантомиме, но даже он не мог сравниться с «гордым шотландцем»; возможно, это одна из причин того, почему так мало «гордых шотландцев» находится в услужении за границей. Сравните кичливость этого слуги с внутренним достоинством одинокого пастуха Джона Тодда, который «помнит дни, когда он был гуртовщиком»; ему даже довелось попасть в тюрьму за драки, неизбежные между соперниками-пастухами, гнавшими стада по тропам, где пастбища и места для ночевки испокон веков служили источником раздора.
