Доброхоты предлагали другие способы развеяться, не скупились на советы. Иные реагировали так, будто смерть любимого человека — это просто крайняя форма развода. Мне рекомендовали взять собаку. Я саркастически замечал, что собака — не вполне равноценная замена жене. Одна знакомая вдова посоветовала «не замечать супружеские пары» — но среди моих друзей большинство составляли как раз супружеские пары. Другая приятельница предложила, чтобы я на полгода снял квартирку в Париже, а если не получится — «пляжный домик в Гваделупе». А они с мужем могли бы в мое отсутствие приглядывать за домом. Им это было бы даже на руку: «Фредди сможет гулять в саду». Это предложение пришло по электронной почте в последний день жизни моей жены. Фредди звали их песика.
Конечно, и «молчуны», и советчики будут печалиться по-разному, а их гнев, весьма вероятно, обернется против нас… против меня. Возможно, у них на языке будет вертеться: «Твое горе — для всех помеха. Скорей бы оно развеялось. Ты, кстати, без нее не так интересен». (Это чистая правда: я и сам чувствую, что без нее не так интересен. Оставаясь в одиночестве, я с ней разговариваю, и получается довольно увлекательно; когда же я разговариваю сам с собой — тошно слушать. «Ох, не занудствуй», — с упреком говорю я, раз за разом адресуя себе свои же слова). Нет, в самом деле, выскажи кто-нибудь такое мнение, я бы согласился. Один знакомый американец заявил мне без обиняков: «Я всегда считал, что она будет тебя хоронить». И мне это было понятно: кто бы мог подумать, что я ее переживу. Но американец, возможно, имел в виду, что он лично предпочел бы видеть в живых ее, а не меня. И с этим я бы тоже не стал спорить.
А еще ты никогда не знаешь, каким тебя видят окружающие. Твое самоощущение и внешний вид далеко не всегда совпадают. И как же ты себя ощущаешь? Да так, словно рухнул, ни на миг не теряя сознания, с высоты нескольких сотен футов прямо в цветник, и от удара твои ноги вошли по колено в землю, а разорванные внутренности вывалились наружу. Ощущение именно такое; а почему внешний вид должен быть иным? Немудрено, что многие собеседники хотят перевести разговор в более спокойное русло. И, вероятно, не потому, что избегают соприкосновения со смертью или с той, кого уже нет; они избегают соприкосновения с тобой.
Я не верю, что мы встретимся вновь. Мне ее больше не видеть, не касаться, не обнимать, не слушать, не смешить; мне больше не ждать ее шагов, не улыбаться от стука входной двери, не прилаживать поудобней ее тело к себе, а себя — к ее телу. Не верю и в то, что мы соединимся в какой-либо нематериальной форме. Я считаю, смерть есть смерть. Одни полагают, что скорбь — это в своем роде неистовая, хотя и понятная жалость к себе; другие говорят, что это просто свое отражение в глазах смерти; третьи утверждают, что жалеть нужно того, кто остался в живых, потому что именно ему выпало страдать, тогда как по другую сторону жизни страдания нет. Такими способами люди надеются свести к минимуму скорбь, а заодно и смерть.
Не стану отрицать: моя скорбь отчасти направлена на меня самого — посмотрите, сколько я потерял, посмотрите, как оскудела моя жизнь. Но это верно лишь отчасти, потому что гораздо сильнее, причем с самого начала, я скорбел о ней: посмотрите, сколько потеряла она, потеряв жизнь. Свое тело; свой дух; свой лучистый интерес ко мне. Временами кажется, что тяжелейшую утрату понесла сама жизнь: она теперь обездолена, потому что уже никогда не испытает на себе этот лучистый интерес.
Убитые горем люди сердятся, когда другие обходят факты, истины, даже простое упоминание имени. Но много ли истин изрекают они сами, не прибегают ли к уклончивости? Ведь истины, в которых они увязли, причем не ногами, а сердцем, горлом, мозгом, зачастую неопределимы; а если определимы, то невыразимы. Помню, один знакомый, страдавший от желчнокаменной болезни, перенес операцию по удалению камней. Он говорил, что ничего страшнее этой боли не испытывал никогда в жизни. Как журналист, он был склонен к описаниям, и я попросил его описать эту боль. Он посмотрел на меня влажными от воспоминаний глазами, но промолчал, не находя слов, сколь-нибудь подходящих для этой цели. А ведь слова, бывает, изменяют нам и на простом, обиходном уровне. Когда горе разъедало меня изнутри, один знакомый прилюдно спросил: «Ну, как ты?» Я только покачал головой, показывая, что вопрос неуместен (этот человек сидел напротив меня за шумным обеденным столом). Он не отставал и, будто бы для облегчения моей задачи, уточнил: «Нет, как ты разбираешься в себе?» Я отмахнулся, тем более что никак не разбирался в себе — я тогда был вне себя. Конечно, я мог бы с самого начала отделаться ничего не значащей фразой, например: «Более или менее». Это был бы в меру вежливый, чопорный ответ англичанина. Правда, скорбящий редко ощущает себя в меру вежливым и чопорным или хотя бы просто англичанином.
Он задается вопросом: в этом горестном смятении тоскую ли я по ней, или по нашему супружеству, или по тем ее чертам, которые больше высвечивали мою сущность, или по обыкновенному дружескому общению, или по (совершенно необыкновенной) любви, или по всему сразу, ибо все это взаимосвязано? Он задается вопросом: могут ли дать счастье одни лишь воспоминания о счастье? И если могут, то каким образом — ведь счастье всегда бывает только для двоих? А счастье для одного — это какое-то противоречие, маловероятное построение, навечно привязанное к земле.
На первых порах — и это вполне понятно — возникает мысль о самоубийстве. Почти каждый день я проезжаю мимо того отрезка тротуара, при взгляде на который меня впервые посетила эта мысль. Дать себе на размышление X месяцев или X лет (максимум два), а потом — если я не смогу без нее жить, если жизнь превратится в жалкое существование — переходить к действиям. Вскоре я решил, какой способ для меня предпочтителен: горячая ванна, бокал вина под рукой и исключительно острый разделочный нож японского производства. К этому плану я мысленно возвращаюсь до сих пор. Считается (вокруг тоски и скорби слишком много таких «считается»), что размышления о самоубийстве снижают риск самоубийства. Не знаю, так ли это: кому-то они, вероятно, помогают разработать план. Так что размышления эти, скорее всего, — палка о двух концах.
Мой знакомый, чей партнер умер от СПИДа после того, как они прожили вместе восемь лет, сказал мне две вещи: «Вопрос в том, как пережить ночь» и «Единственное хорошо: занимайся, чем хочешь». Первый пункт меня не волновал: достаточно подобрать для себя подходящие таблетки и подходящую дозировку; сложность заключалась в обратном: как пережить день? Что же касается второго — для меня это всегда означало «занимайся, чем хочешь, вместе с ней». Даже занимаясь каким-нибудь увлекательным делом в одиночку, я с удовольствием предвкушал, как потом ей об этом расскажу. Помимо всего прочего: чем мне теперь было заниматься? Шагать вдоль Лангедокского канала больше не хотелось. Хотелось, и даже очень, совершенно другого: сидеть дома, выбирая те уголки, которые несли на себе отпечаток ее личности и хранили для меня ее движения. Что же до жадного пристрастия к любым спортивным телепередачам, то я поймал себя на том, что мои потребности сделались весьма специфическими. В первые месяцы мне хотелось смотреть такие матчи, которые не требовали никакой эмоциональной вовлеченности. Я приветствовал (впрочем, это слишком сильное слово для обозначения безучастного просмотра), скажем, игру таких футбольных клубов, как «Мидлсбро» и братиславский «Слован» (в идеале — смотрел их вторую встречу, пропустив первую) в рамках какого-нибудь второразрядного европейского турнира, представляющего интерес главным образом для жителей Мидлсбро и Братиславы. Я выбирал такие спортивные передачи, которые всегда оставляли меня равнодушным. Потому что теперь я был способен только на равнодушие; эмоций у меня не осталось.
