Барон тем не менее не слишком удивился революции. «Я их всех хорошо знаю, — говорил он об императорской фамилии близким знакомым. — Они не могут править, потому что не хотят… Они потеряли вкус к власти». В мемуарах он сокрушался, что «опасность была в уничтожении самой идеи монархии, исчезновении самого Монарха»: «Что должен был испытать русский офицер или солдат, сызмальства воспитанный в идее нерушимости присяги и верности Царю, в этих понятиях прошедший службу, видевший в этом главный понятный ему смысл войны?..»
Временное правительство, «безвольное и бездарное», как считал Врангель, «позорно отдало Россию на милость победителя». Но не оно одно было виновно — «ответственность с ним разделяли и старшие военачальники, и весь русский народ». В возникновении смуты был повинен и сам Николай II: в начале 1917 года, по утверждению Врангеля, «армия, как и вся страна, отлично сознавала, что Государь действиями Своими больше всего Сам подрывает престол». Но когда Крымов зачитал царский манифест об отречении, Петр Николаевич в сердцах воскликнул: «Это конец, это анархия!»
Вскоре после опубликования 1 марта приказа № 1 Петроградского Совета, отменявшего единоначалие офицеров и вводившего в частях власть выборных комитетов, Врангель был направлен в Петроград своим начдивом с письмом к военному министру А. И. Гучкову[12]. Петр Николаевич передает содержание письма Крымова: «В горячих, дышащих глубокой болью и негодованием строках он писал об опасности, которая грозит армии, а с нею и всей России. О том, что армия должна быть вне политики, о том, что те, кто трогают эту армию, творят перед родиной преступление… Среди чтения письма он вдруг, схватив голову обеими руками, разрыдался… Он заканчивал письмо, прося А. И. Гучкова выслушать меня, предупреждая, что всё то, что будет сказано мною, он просит считать как его собственное мнение. В тот же вечер я выехал в Петербург».
Вид революционного города поразил барона:
«В Царском дебаркадер был запружен толпой солдат гвардейских и армейских частей, большинство из них были разукрашены красными бантами. Было много пьяных. Толкаясь, смеясь и громко разговаривая, они, несмотря на протесты поездной прислуги, лезли в вагоны, забив все коридоры и вагон-ресторан, где я в это время пил кофе. Маленький рыжеватый Финляндский драгун с наглым лицом, папироской в зубах и красным бантом на шинели бесцеремонно сел за соседний столик, занятый сестрой милосердия, и пытался вступить с ней в разговор. Возмущенная его поведением сестра стала ему выговаривать. В ответ раздалась площадная брань. Я вскочил, схватил негодяя за шиворот и, протащив к выходу, ударом колена выбросил его в коридор. В толпе солдат загудели, однако никто не решился заступиться за нахала».
Первое, что бросилось в глаза барону в Петрограде, — это огромное количество красных бантов, украшавших почти всех. Они были видны не только на шатающихся по улицам в расстегнутых шинелях безоружных солдатах, студентах, курсистках, шоферах таксомоторов и извозчиках, но и на щеголеватых штатских и значительном числе офицеров. Встречались элегантные кареты с кучерами, разукрашенными красными лентами, и седоками с приколотыми к шубам красными бантами. Врангель вспоминал:
«Я лично видел несколько старых, заслуженных генералов, которые не побрезгали украсить форменное пальто модным революционным цветом. В числе прочих я встретил одного из лиц Свиты Государя, тоже украсившего себя красным бантом; вензеля были спороты с погон; я не мог не выразить ему моего недоумения увидеть его в этом виде. Он явно был смущен и пытался отшучиваться: „Что делать, я только одет по форме — это новая форма одежды…“ Общей трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями многие перестарались. Я все эти дни постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах (и, конечно, без красного банта) и за всё это время не имел ни одного столкновения.
Эта трусливость и лакейское раболепие русского общества ярко сказались в первые дни смуты, и не только солдаты, младшие офицеры и мелкие чиновники, но и ближайшие к Государю лица и сами члены Императорской Фамилии были тому примером. С первых же часов опасности Государь был оставлен всеми. В ужасные часы, пережитые Императрицей и Царскими Детьми в Царском, никто из близких к Царской Семье лиц не поспешил к Ним на помощь. Великий Князь Кирилл Владимирович сам привел в Думу гвардейских моряков и поспешил „явиться“ М. В. Родзянко. В ряде газет появились „интервью“ Великих Князей Кирилла Владимировича и Николая Михайловича, где они самым недостойным образом порочили отрекшегося Царя. Без возмущения нельзя было читать эти интервью. Борьба за власть между Думой и самочинным советом рабочих и солдатских депутатов продолжалась, и Временное Правительство, не находившее в себе силы к открытой борьбе, все более становилось на пагубный путь компромиссов».
Гучкова в городе не оказалось. Врангеля принял министр иностранных дел П. Н. Милюков. Генерал заявил ему: «Сейчас война, и мы все воины, и офицеры, и солдаты, где бы мы ни находились: в окопах, в резерве или в глубоком тылу, — мы всё время, в сущности, несем службу и находимся „в строю“. Новые права солдата, требование обращения к солдатам на „вы“, право посещать общественные места, свободно курить и так далее хорошему солдату сейчас не нужны. Русский простолюдин сызмальства привык к обращению на „ты“ и в таком обращении не видит для себя обиды; в окопах и на привале русские офицеры и солдаты живут вместе, едят из одного котла и закуривают от одной папироски. Свободным посещением публичных мест, курением и прочими свободами воспользуются лишь такие солдаты, как те, что шатаются ныне по улицам столицы».
Милюков возражал, что представители армейских комитетов дают другие сведения насчет настроения простолюдинов в серых шинелях. Барон и приват-доцент не договорились.
Возможно, Врангель в тот момент вообще служить не хотел — по крайней мере, на фронте. Он слишком хорошо понимал, что революция и приказ № 1 разлагают армию, ее боеспособность стремительно падает. Побед с такими солдатами не одержишь, а терпеть поражения он не привык.
Особенно неприятное впечатление произвел на Врангеля инцидент, случившийся 17 марта на празднике Амурского казачьего полка. В мемуарах он изложен следующим образом:
«Полком командовал… полковник Сычев. Подъехав к выстроенному для парада полку, я с удивлением увидел, вместо сотенных значков, в большинстве сотен красные флаги. Для флагов этих казаки, видимо, использовали „подручный материал“, и на флаг одной из сотен, очевидно, пошла юбка из красного ситца с какими-то крапинками. Командир подскакал с рапортом, оркестр заиграл марсельезу. Приняв рапорт командира полка, я спросил его, что значит этот маскарад, и услышал неожиданный для меня ответ — „казаки этого потребовали“. Я объявил полковнику Сычеву, что не допускаю никаких „требований“ подчиненных, что уставом ясно указано о порядке встречи старших начальников, что при встрече полк обязан играть полковой марш и что цвет значков каждой сотни установлен. Проехав по фронту, поздоровавшись с сотнями и поздравив с войсковым праздником, я, став перед фронтом полка, обратился к казакам:
