Несколько секунд я стоял и смотрел на деньги, изумленный, озадаченный. Потом я понял. Он решил, что я нарочно затягиваю дело. Он решил дать мне взятку. Он не понимал, что никакая взятка не поможет, если я пропущу его, несмотря на его непригодность, а потом он из-за моей снисходительности укокошит пассажира.
Ярость зародилась где-то в мозгу, жгла, как пылающие угли, огнем пробежала по телу. Меня трясло, и, когда я поднял глаза, человек показался мне красным языком пламени в красной комнате.
Я метнул в него бумажкой, словно копьем, и закричал: — Вон отсюда! Вон отсюда, и чтобы я вас больше не видел!
Приходилось вам когда-нибудь швырять в человека клочком бумаги?
Брошенная мною бумажка не спеша слетела на пол между нами. Я набросился на нее и толкал ногами, пока не вытолкал за дверь. Его я тоже вытолкал вон.
Позже, сидя за столом, я все думал, почему я так разъярился. Дело было не в честности. О честности я не успел подумать. Может быть, я вышел из себя потому, что он дал мне понять, что я стою десять долларов? Я раздумывал о том, как я поступил бы, предложи он мне десять тысяч долларов. Я начал понимать, что такое взятка.
— Этот курсант опасный. Не летай ты с ним больше, — уговаривал я моего друга Брукса Уилсона.
— Ну, что ты, — ответил Брукс. — Он не опасный. Он просто невменяемый.
— Вот поэтому-то он и опасен, — возразил я. — Ты говоришь, что он сегодня от страха зажал управление и вы потеряли тысячу футов высоты, прежде чем ты смог отобрать у него ручку. В следующий раз у вас может не оказаться в запасе тысячи футов.
— В следующий раз они мне не понадобятся, — не сдавался Брукс. — Сегодня я с ним повозился, пока отнял у него управление, а в другой раз, если он будет упираться, я просто трахну его по голове огнетушителем, он и не пикнет.
— Да, если ты будешь на такой высоте, что успеешь это сделать, — заметил я. — А если он зажмет управление слишком низко, ты не успеешь его трахнуть.
Оба мы были очень молодыми военными инструкторами, и Брукс был упрям, как упряма самоуверенная молодость. Он только проворчал: — Вечно ты трусишь. Я отлично справлюсь с этим молодчиком.
На следующий день в кукурузное поле рядом с аэропортом упал с самолетом курсант, летавший без инструктора. Когда произошла катастрофа, Брукс со своим невменяемым курсантом только что приземлился и как раз вылезал из кабины. Увидев, что случилось, он спрыгнул обратно в кабину, включил еще работавший вхолостую мотор и взлетел, а невменяемый так и остался сидеть на заднем пилотском кресле.
Брукс прилетел к месту аварии, сделал круг, пикировал, поднялся, скользнул на крыло, пикировал, поднялся, сделал переворот и опять пикировал. Он был изумительный летчик. Он указывал санитарному автомобилю место, где самолет упал в высокую кукурузу. Он поднялся и начал еще один переворот, потом вдруг перекинулся на спину и «клюнул» рядом с разбитой машиной.
Когда Брукса вытащили из-под обломков, он был без сознания, но в бреду без конца бормотал: — Отпусти ручку… отпусти… Отпусти, а то сейчас грохнемся. — Невменяемый отделался царапинами. Брукс в ту же ночь умер.
Монк Хантер был пилот-щеголь, единственный пилот-щеголь, какого мне приходилось встречать. Щегольство было в покрое и фасоне его мундира, щегольство в фасоне начищенных, как зеркало, ботинок, щегольство в манере помахивать тросточкой. Щегольство сквозило в посадке его великолепной темноволосой головы, в дрожании ноздрей и в блеске живых черных глаз, в резких, энергичных движениях и бурной, прерывистой, богатой интонациями речи, которой он стрелял в вас, как во время войны стрелял из пулемета в самолеты противника, — он сбил их тогда девять штук.
Особенно щегольски выглядели усы Монка. Только он и мог носить такие усы. Один раз я видел его без них, и казалось, он что-то утратил, как Самсон, когда ему обрезали волосы. И выглядел голым и беспомощным.
Усы были большие, такие усы можно увидеть на старых фотографиях провинциальных сердцеедов. Они торчали кверху, и когда Монк крутил их особым, ему одному известным, способом, на него стоило посмотреть.
Однажды бедный Монк вылетел на истребителе с аэродрома Сэлфридж. Он и это сделал щегольски. Оторвавшись от земли, он некоторое время летел совсем низко, а потом начал ровно, плавно уходить все выше в голубое небо.
Мы все заметили, как за его самолетом потянулась полоса белого дыма. Потом, затаив дыхание, мы увидели, как изящное движение корабля нарушилось, он медленно осел в воздухе и стал неудержимо падать носом вперед, прямо на лед замерзшего озера Сент-Клэр.
Парашют Монка расцвел за падающей машиной, и в мгновение она скрылась за лесом.
Мы ринулись к автомобилям и бешено покатили туда, где, по нашим расчетам, должен был упасть самолет. Мы нашли Монка, он был цел, только ушибся немного о лед, он размахивал руками и орал, что самолет загорелся и вот что, чортов сын, сделал. Мы посмотрели на самолет, но Монк не переставал взволнованно жестикулировать, и тогда мы посмотрели на него. Он и имел в виду — что самолет сделал с ним. Мы разразились отчаянным хохотом. Собственно, мы смеялись не над Монком, а вместе с ним. И он это понимал.
Один ус у него сгорел до основания.
Как-то я испытывал самолет. В воздухе у него отвалились крылья, и я выпрыгнул с парашютом. Я убежден, что люди, смотревшие на меня с земли, переволновались больше, чем я сам. Я был слишком занят.
Адмирал Моффет, например, тот, который впоследствии разбился на «Экроне», укатил домой и в порыве чувств написал мне очень милое письмо о том, какой я герой. Я вовсе не был героем. Я просто спасал свою шкуру. А мой механик, тот сейчас же пришел ко мне в госпиталь. Я был в госпитале не потому, что расшибся, а потому, что меня отправил туда военный врач. Уже попав в госпиталь, я обнаружил, что у меня сильное сердцебиение и я не могу спать; поэтому, когда Эдди, мой механик, пришел, его пропустили ко мне.
Сначала он ничего не говорил. Он сидел на соседней кровати, мял в руках фуражку и глядел в пол. Наконец, он сказал:
— Когда ваш парашют раскрылся, я упал.
Я представил себе, как он со всех ног бежит по аэродрому, видит, как я падаю, затягивая прыжок, и спотыкается в ту самую минуту, когда мой парашют раскрылся.
— Что ж вы не глядели под ноги? — поддразнил я его.
Он все смотрел в пол, мял фуражку, и на лице его ничего нельзя было прочесть.
— Я никуда не бежал, — сказал он.
