В политическом и административном смысле Наполеон восстановлял Францию старого порядка, с характеризующей ее централизацией и отсутствием общественной свободы. Чрезвычайно важная и громадная работа была исполнена в эпоху его управления государственным советом по составлению свода гражданских законов, получившего название Кодекса Наполеона. Это чрезвычайно простой и краткий гражданский кодекс, обнимающий всю жизнь гражданина, и Наполеон мог с полным правом говорить, что этот памятник его деятельности никогда не изгладится из памяти и будет жить вечно, даже тогда, когда изгладится всякое воспоминание о его победах. Новая юстиция отчасти напоминала идеал революции, со своими присяжными, адвокатами, мировыми судами и несменяемостью судей. Однако эта, казалось, незыблемая твердыня правосудия не могла все-таки служить преградой цезаризму, и Наполеон обходил ее при помощи специалъных судов. Все же, социальные приобретения революции были обеспечены Наполеоном, но его политический режим был восстановлением абсолютизма. Масса любит только равенство, — справедливо рассуждал он, — свободы же добиваются только немногие. Он не верил, чтобы участие в революции тех или других лиц могло объясняться их стремлением к политической свободе. Причины революции он сводил к неравенству, к привилегиям. Он прекрасно видел, что среди республиканцев конца XVIII века было не мало людей, стремившихся только к власти, и охотно впоследствии делал таких людей министрами, сенаторами и т. п., превращая их в своих сторонников: «Французы, — говорил он, — ничего не умеют серьезно желать, кроме разве одного только равенства! Да, пожалуй, и от него каждый из них охотно откажется, если только может сделаться первым. Нужно каждому позволять надеяться на повышение. Нужно всегда держать в напряжении тщеславие французов. Суровость республиканского режима наскучила бы им до-смерти… Что произвело революцию? Тщеславие. Что положит ей конец? Опять-таки тщеславие. Свобода — один предлог!» В другой раз он заявил: «Свобода может быть потребностью лишь весьма малочисленного класса людей, от природы одаренного более высокими способностями, чем масса, но потому-то свободу и можно безнаказанно подавлять, тогда как равенство нравится именно массе»… Понятно, что, не веря в стремление нации к свободе, он и вел себя таким образом, как-будто нация и на самом деле не желала свободы. Когда это было нужно, он, конечно, произносил имя свободы, но не придавал ей ни малейшего значения. Он считал настоящим приобретением революции именно то гражданское равенство, которое могло существовать и под властью абсолютного правительства и которое было политическим идеалом громадного большинства французов. И в этом отношении Наполеон проявил гениальное понимание характера французской нации; он видел, что почти все, имевшие власть в своих руках в самые бурные периоды революции, так обращались со свободой, как будто она существовала только для них, будучи твердо уверены, что для доставления торжества своим идеям, они должны раздавить или уничтожать идеи других. Действительно, надо отдать справедливость Наполеону, он, по крайней мере, не прикрывал своего деспотизма именем свободы, как это делали его революционные предшественники. Идея народовластия представлялась ему в довольно оригинальной форме. Правительство, по его мнению, было истинным представителем нации. В первый год консульства, в заседании государственного совета, он говорил следующее: «Моя политика состоит в том, чтобы управлять так, как того хочет большинство нации. Превратившись в католика, я кончил вандейскую войну, сделавшись мусульманином, я утвердился в Египте, а ставши ультрамонтаном, я привлек на свою сторону духовенство в Италии. Если бы я управлял народом, состоящим главным образом из евреев, я бы восстановил храм Соломона. По той же причине я буду говорить о свободе в свободной части С. Доминго, но я утвержу рабство в Иль де-Франсе или в другой части С. Доминго, оставив за собой право смягчить и ограничить невольничество там, где я его удержу, и, наоборот, восстановить порядок и поддержать дисциплину там, где я его отменю. В этом, по-моему, и заключается принцип народного верховенства». То государство, которое создавал Наполеон, не должно было знать свободы, и неограниченная верховная власть народа целиком переносилась на того, кого он называл настоящим представителем народа, т. е. на правительство. Что он не ошибался в своем суждении о французах, доказывают плебисциты, которые миллионами голосов сначала сделали его консулом на десять лет, потом пожизненным консулом и, наконец, императором.
Наполеону только что исполнилось тридцать лет, когда он сделался полновластным распорядителем судеб наций. Но его организаторский талант, его умственная сила и работоспособность поражали всех, даже тех, кто несочувственно относился к нему. Он умел довольно ловко, скрывать свое невежество и, обладая громадной памятью и наблюдательностью, легко ориентировался в каждом принципиальном вопросе, который обсуждался в его присутствии. Притом же он умел соединять таланты разного рода и заставлял совместно работать людей, совершенно расходившихся между собой по характеру и убеждениям, часто находившихся в открытой вражде и подвергавших друг друга изгнанию в разные периоды революции. И часто верностью своих суждений и замечаний Наполеон удивлял даже сведущих людей. Работая чуть ли не двадцать часов в сутки, он никогда не обнаруживал ни умственного утомления, ни физической усталости, ни малейшего признака ослабления… Его властная натура требовала безусловного подчинения его воле, и он всегда умел разыскать в каждом человеке ту слабую струну, на которую нужно было действовать, чтобы подчинить его себе. И он умел играть на этой струне, привлекая к себе и подчиняя человека. Само собой разумеется, что чем больше находил он таких людей, тем сильнее развивались его деспотизм и честолюбие. В конце концов, он оказался окруженным только раболепными исполнителями своей воли. Слушаться, не рассуждая, было требованием, которое он предъявлял всем и каждому, и, конечно, находились очень много людей, готовых удовлетворить это требование. И часто он требовал от своих слуг исполнения таких дел, которые противоречили чувству чести и совести. Не раз исполнители его велений говорили со вздохом, что не легко служить ему. Да Наполеон и сам понимал это, и говорил, что счастлив только тот, кто прячется от него в глуши провинции. Как-то однажды он спросил, что будут говорить после его смерти, и, конечно, получил в ответ, что все будут его оплакивать. «Ну, нет», — возразил он! «Скажут только: уф!» — И он сделал движение человека, отделавшегося от тяжелой ноши. О будущем он не задумывался, и когда ему сказали, что после его смерти невозможно будет управлять такой громадной империей, которую он создал своими завоеваниями, то он ответил: «Если мой преемник будет глуп, то тем хуже для него!» К человеческой жизни, к «пушечному мясу» солдат он относился с полным презрением и прямо говорил: «Я вырос на полях битвы. Такому человеку, как я, наплевать на жизнь миллиона людей!» И тем не менее армия боготворила своего «маленького капрала». Беспрерывные войны, конечно, сами собой выдвигали армию на первый план, но и Наполеон делал все, чтобы привязать к себе солдат, офицеров и генералов. Повышение офицеров происходило необыкновенно быстро, и вообще военная карьера была самой выгодной в материальном отношении. Офицеры получали, кроме большого жалованья, денежные награды и имения в завоеванных странах, а тщеславию их льстила возможность получить титул барона, князя или герцога. Наполеон учредил орден Почетного Легиона, который сделался целью стремлений великого множества французов. Когда же некоторые из республиканцев сказали ему, что в республиках такие игрушки не нужны, то он воскликнул: «Вы называете это игрушками? Так знайте же, что при помощи этих игрушек можно вести за собой людей!» В военной среде Наполеон чувствовал себя лучше, чем где бы то ни было, потому что там все было основано на безусловном повиновении, и все сгибалось перед одной высшей властью. Естественно, что он хотел провести эти принципы военного повиновения и казарменной дисциплины и в управлении государством. Впрочем, он, быть может, не без основания, боялся ослабить свою власть. Он высказывал мнение, что только старые династии могут безнаказанно заигрывать с народом. На него же еще очень многие смотрят, как на пришельца. Известному химику Шанталю, который был членом государственного совета и стоял к нему довольно близко, он сказал, между прочим: «Моя империя рушится, как только я перестану быть страшным… И внутри и вне я царствую в силу внушаемого мной страха. Если бы я оставил эту систему, то меня не замедлили бы низложить с престола. Вот каково мое положение и каковы мотивы моего поведения!»…
