И еще я подумал однажды ночью:
Моего деда схоронили на еврейском кладбище в Дорогомилово. Все, как надо, с памятником, с надписью по-еврейски. Перед самой войной кладбище решили вынести из города, и всем разослали повестки на перехоронение. Кто пришел за своими, а кто и не пришел…
Всех, невостребованных, перевезли в Востряково, захоронили сообща. Востребованным давали отдельные места там же. Моего деда перехоронили заново, на новое место, поставили на холмик временную табличку с номером. Памятник перенести не успели, началась война…
В сорок третьем году памятники с Дорогомилова лежали навалом у Востряково. Дошлые мужички стесывали с них старые надписи, бойко выбивали новые. Работа шла конвейером… Могилу моего деда мы не нашли. В войну на этом месте было неизвестно что. Говорят, полигон. Учили солдат. Короче, ни таблички, ни холмика, ни памятника…
Могила моей бабушки есть. Она лежит в Востряково, за оградкой. У нее все в порядке…
Я уеду отсюда, и меня, наверно, не пустят назад. Даже на кладбище. Говорят, что евреи Испании уносили в изгнание могильные плиты своих близких. Их выгоняли — мы уходим сами, В этом наша разница. Они уходили навсегда, мы — тоже. В этом — общее.
Все повторяется.
Все повторяется…
* * *
И заплакала мать, которая не могла уехать…
И зарыдала дочь, которая не могла остаться…
И заскрипел зубами сын…
И проклял кого-то отец…
И дед благословил…
И бабка плюнула вослед…
И спасся кто-то от подозрений…
И умер кто-то от печали…
И воротился некто назад, выпросив на то соизволение свыше…
А мы сидим и сидим. И жизнь у нас вокзальная. Прошлого уже нет, будущее не наступило, и поезд невыносимо запаздывает…
Поздравьте меня!
Сегодня у меня юбилей. Два года ожиданий. А там и три, там и четыре… А у кого-то теперь и пять, и семь, и девять…
Юбилеи! Сплошные юбилеи!!
Смех и веселье… Музыка и танцы…
Вот только сердце что-то болит, подлое… Сердце наше отсчитывает свой срок…
Чокнемся, братцы, валокординчиком!
Страница четвертая
Мой сын, Щаранский Анатолий
Евреи!
Поглядим правде в глаза, евреи!
Один только раз поглядим…
А где она — наша правда? Где она, где?!
Как ее отыскать в ворохе чужих полуправд?
А правда наша — старики наши.
Вот и поглядим в глаза старикам нашим. Битым и ломаным. Пуганым и задавленным. Приспособившимся к невозможному. Убежавшим от неизбежного. Позабывшим незабываемое.
Поглядим в глаза — не зажмуримся.
Поглядим — не откажемся.
Поглядим — примерим на свой счет…
Он сказал мне однажды, молодой еще музыкант, скрипач из хорошего оркестра:
— Я теперь спокоен, — сказал он. — У меня появился запасной выход. Если они выкинут меня с работы, я всегда смогу уехать.
Его выкинули…
Покрутился, повертелся, с трудом и по знакомству устроился в оркестрик похуже.
Вчера я его опять встретил:
— Я спокоен, — сказал он, позабыв про первый наш разговор. — У меня есть запасной выход. Если они меня выкинут…
Евреи!
Поглядим совести в глаза, евреи!
Один только раз поглядим…
А где она — наша совесть? Где она, где?!
А совесть наша — дети наши.
Вот и поглядим в глаза детям нашим. Не сытым еще — не зажравшимся. Не трусливым еще — не продавшимся. Гордым еще и добрым. Нерасчетливым и наивным.
Дети наши — это прошлое наше.
Старики — наше будущее.
Все наоборот, навыворот, наизнанку… Все перелицовано трижды и пятижды.
Так как же нам вывернуться на нашу естественную сторону? Как же нам, как?!
И можно ли?
И не опасно ли?
И где она, где она — наша естественная сторона?..
Чтобы старики наши стали нашим прошлым. Дети — нашим будущим.
И вот мы уже выворачиваемся.
Вот мы кряхтим и стонем. Пыхтим и надрываемся. Страдаем сами и мучаем других.
Выворачиваемся, братцы, выворачиваемся!
Но какой дорогой ценой…
Председателю Президиума Верховного Совета СССР от Мильгром И. П.
Мой сын, Щаранский Анатолий, был арестован 15 марта 1977 года…
Его прадед захотел умереть в Палестине.
Захотел и захотел.
Были такие чудаки во все времена.
Что делал еврей в подобном случае?
А что он мог делать? Шел в канцелярию градоначальника, писал заявление, платил десять рублей — и через две недели получал заграничный паспорт.
Его прадед так и сделал. Пошел, написал, заплатил — и уехал в Палестину. И жил там. И умер там.
А дети остались на Украине. И правнуки.
Это был год тысяча девятьсот тринадцатый.
С этим годом у нас долгое время любили сравнивать разные показатели.
Сколько нефти в тринадцатом году и сколько теперь. Сколько угля. Чугуна. Стали. Всякого прочего добра…
Сравним и мы.
И тоже с тысяча девятьсот тринадцатым…
Его дядя сидел в тюрьме за сионизм.
Сидел себе и сидел.
Были такие чудаки во все времена.
Было такое веселое время, когда за это сажали и объявляли открыто, что сажают за сионизм, а не за паразитический, будто бы, образ жизни, не за шпионаж и хулиганство. Нравы тогда были попроще. Оглядки на Запад поменьше.
В тюрьме дяде предложили:
— Или подпиши, что не будешь заниматься сионистской пропагандой, или высылка.
Дядя предпочел высылку. И уехал на пароходе. Через Турцию в Хайфу.
А братья остались на Украине. И сестры. И племянники — уже родившиеся и еще нет.
Это был год тысяча девятьсот двадцать второй.
Опыта у властей еще не было. Традиции не сложились. Профессионализмом и не пахло. Но уже проклевывались первые ростки. Робкие, но многообещающие.
В порту, у трапа парохода, провожающих фотографировали.
Так и представляется неуклюжий аппарат на треноге, маг-чародей из ЧК под черным покрывалом, вспышка дымного магния…
Это вам не теперешняя электроника!
Это вам не микрофон в горошине. Не фотоаппарат в пуговице. Не радиоактивные изотопы. По сравнению с двадцать вторым годом мы давно уже взлетели в заоблачные высоты.
А по сравнению с тринадцатым!..
Председателю Президиума Верховного Совета СССР от Мильгром И. П.
Мой сын, Щаранский Анатолий, родился в городе Донецке в 1948 году…
Украина, Украина!
Сколько детей еврейских родила ты, Украина!
Сколько выкормила — выпестовала — соединила — оженила — похоронила!
Сколько забила насмерть!
