Море плещет яро,
Словно тоже хочет мне сказать «Прощай!»
Что же, все прекрасно
Надо жить не даром –
Север, снова желтой осенью встречай!
Я не обижаюсь
Я любви не чаю
Жизнь и так, по-моему, очень хороша
Что же, уезжаю
Я с тобой прощаюсь
Люди по перрону бeгaют, спеша.
1935
Все
Соленый пепел строк лиловых,
Листов измятых серый ком,
Шипенье в печке щеп сосновых…
А город белый — за окном.
Целует пламень жарко строки,
Как я когда-то целовал,
А пламень жжет, а пламень строг — и
Он косит строки наповал.
А в этих строчках столько жарких,
Забытых чувств, забытых снов –
Что пламя вспыхивает ярко
Зубцами желтых языков.
Но вот последних букв узоры
Слизнул горячим языком
Меня простит за все укоры
Вот этот теплый пепла ком.
1936
Утро
Утро разливается
Над морским туманом,
Солнце подымается
Из за моря краном,
Серый дым таинственный
Тает в бледной мгле,
Солнца луч единственный
Виден на земле.
Моря вздохи слышатся
У больших мысов
И едва колышатся
Щеки парусов.
Cтепи просыпаются,
Только горы спят.
Лес перекликается
Песнями цикад
Правит сон татарами,
Лишь поет петух,
Да овец отарами
Гонит в степь пастух,
Песенка печальная
Слышится вдали
В песне той причаливают
Где-то корабли
Песня как загадочный
Заунывный стон,
Словно беспорядочный
Непонятный сон
Кто поет ту песенку?
Может, я пою?
Вот вхожу по лесенке
В комнату твою –
Что меня встречаешь ты
Грустною такой,
Иль не различаешь ты
За моей рукой
Солнце подымается
Медленно в зенит,
Утро разливается,
Горы золотит!
Утро это ясное –
Это наши дни
Ты печаль напрасную
В сердце не храни
Утро занимается
Над морским туманом
Песня заливается
Где то за курганом.
1936
Телефон
Небо вымазано черно-черно,
А на нем месяц, как ноготь медный,
Ему все равно, и мне все равно, –
Он такой же, как я, неудачник, бедный!
Только месяц плывет, а я иду, Наступил па плиту тротуарною, серую И он, и я на свою беду
Любим ее, и в нее не веруем
В то, что сказал, неужели вникли вы? Все равно не поймете, не врите мне!
Я простую монету — гривенник никелевый
Подымаю с белесых камней.
Я за этот гривенник, до дыры не протертый чуть,
Отдам коль не жизнь, так треть ее… Черные вороны клюются в грудь — Первая, вторая, третья.
Автомат зарычал, как тигр простуженный,
А сердце стучит в микрофона щёлки. Телефон привык монетами ужинать, Рыгает в ухо, плюет и щелкает.
Сквозь треск и рычанье тебя услышу я, Как ты упрямо говоришь «нет», –
Далеко за домами, за ржавыми крышами,
В лицо, в глаза прокричала мне!
В то, что сказал, неужели вникли вы?
Вы поняли? Очень странно. А мне
Понятно одно, — что гривенник никелевый
В брюхе автомата лежит на дне.
1936
Вспомнил: ты умерла вчера…
По стеклу барабанил дождь,
Он шумел за окном до утра
Меж ветвей обнаженных рощ.
Продолжала лампа гореть
Как всегда над твоим столом.
Твой стакан осушен на треть,
Запотело его стекло.
Я еще не запер дверей,
Но остаться с тобой нельзя,
Вижу я: отпечатки теней
По лицу твоему скользят.
А в глазах открытых твоих
Наши встречи отражены.
Знаю я, что о нас двоих
Песни горькие сложены.
Ухожу, закрываю дверь
И стою, прислонясь к стене.
Что мне делать, скажи, теперь?
Только песни остались мне!..
1936
Сон
Кажется, что я опять стою
У перил чугунного моста –
Неужели я опять пою
(Или снова я беспечным стал?)
Или я опять стою с тобой
У литых, заплесневших перил
И опять ты говоришь мне: «Пой!»,
И опять смеются фонари?
Там, внизу, зевающая мгла,
Далеко гуманные огни
Освещают медленную гладь,
И над этим мы стоим одни.
Ты мне руку тихо подаешь,
Молчаливо смотришь на меня,
И в руке твоей — немая дрожь, –
Жизнь еще не прожитого дня.
1937
Пo нашим с мамой предположениям, его первой любовью была бледная, сероглазая, русая и красивая, — но, как нам казалось — быть может, ошибочно — незначительная, — Лена Тютюнджи, караимка, дочка директора коктебельского писательского дома отдыха, чуть постарше Алеши и, по слухам, в 1935 г. приехавшая в Ленинград учиться. Серия стихов тянулась с 1934 до 1937 г. (Алешины 15–18 лет), и там был юг, море, ступеньки одноэтажного дома, серые печальные глаза и ленинградские улицы. Но, безусловно, мы могли ошибаться.
Папа последнее время нигде не работал — он был уже год или два как принят в Союз писателей, ушел из Арктического института, где отношения стали складываться неважные с начальством, — прежде всего, с новым директором издательства, — теперь папа, сидя по обыкновению за столом перед золоченым медведем до поздней ночи в пиратском головном платке и золотистом дедушкином бухарском халате, что-то переводил, но, главное, писал книги по истории полярных исследований — уже вышла книга «Руал Амундсен» для серии «Жизнь замечательных людей» и краткая «История полярных исследований» и была начата большая книга на ту же тему. Книга была задумана как научно-популярная, но специальных монографий на эту тему не существовало, — и дома появились многочисленные подлинные отчеты об экспедициях — Шекльтона, Скотта, Седова, де Жерлаша, Нансена, Крашенинникова. Обед происходил все так же весело и шумно, на столе появлялся на серебряной тарелочке дареный серебряный кувшинчик с водкой и крошечными серебряными рюмками. Ровно одну папа выпивал перед обедом, потом шел отдыхать перед долгой работой. Дом был постоянно полон гостей из числа литераторов и завсегдатаев Коктебеля — М.Э.Козаков, М.С.Слонимский, С.А.Заранск, С.А.Богданович, Н.Я.Рыкова, и, конечно, в любое время заходили старые друзья и родные — тетя Анюта, тетя Женя, тетя Варя, бабушка Мария Ивановна; Борис и Надя Дьяковы, Серафима Федоровна Филиппова с мужем. И многие другие.
Раз в году появлялся неизменный Иван Вылегжанин, бывший швейцар Азовско-Донского коммерческого банка — «проздравить Михаила Алексеевича».
В тот последний год, когда я еще жил дома, я начал понемногу зарабатывать. По рекомендации А.П.Рифтина я взялся писать инвентарь клинописной коллекции Института книги, документа и письма (ИКДП).
