Тем временем Художественный театр репетировал шекспировского «Юлия Цезаря». Актеров одолевали сомнения: Шекспир был непривычной для них территорией, а Станиславский скверно играл Брута. Однако премьера спектакля прошла с неожиданным успехом. Станиславский продолжал поторапливать Чехова с «Вишневым садом». Четырнадцатого октября Антон упаковал рукопись и отправил ее в Москву. При этом он сделал то же самое, что счел большой глупостью в «Гедде Габлер» Ибсена: послал свой единственный экземпляр. В Москве из желающих переписать пьесу или хотя бы взглянуть на нее одним глазком собралась очередь. Горький предложил Чехову четыре с половиной тысячи рублей за публикацию пьесы в издаваемом им ежегоднике «Знание». Антон не решался дать на это согласие: не нарушится ли при этом контракт с Марксом? Является ли ежегодник периодическим изданием? Чтобы избежать возможных недоразумений с Марксом, Горький предложил отдать десять процентов прибыли на благотворительные цели. (Несмотря на простонародное происхождение, Горький порой вел себя как меценат, поскольку был самым высокооплачиваемым российским писателем и самым щедрым издателем.)
Антон хотел, чтобы пьесу труппа держала в секрете, однако Немирович-Данченко пересказал ее сюжет Эфросу, вполне лояльному к МХТу критику московской газеты «Курьер». Краткое содержание пьесы, напечатанное с большими искажениями, сразу же разнеслось по провинциальным газетам. Антон осудил Немировича-Данченко за болтливость и послал ему столь гневную телеграмму, что тот не рискнул показать ее Ольге. С Эфросом Антон разорвал отношения. Никогда прежде он не был столь щепетилен по отношению и к своей пьесе, и к ее постановке. Режиссерам он выслал списки исполнителей, инструктировал относительно декораций, объяснял, в какой тональности играть спектакль. Альтшуллеру уже было не под силу отговорить Чехова от неминуемой поездки в Москву: автор должен был лично проследить за всем без исключения.
Немирович-Данченко к «Вишневому саду» подступался не спеша: он чувствовал, что это «больше пьеса, чем все предыдущие», хотя и находил «излишества в слезах». Последнее Антона сердило, поскольку из всех действующих лиц лишь Варя была плаксива. Однако куда больше Чехова смутил Станиславский, который над четвертым действием рыдал в голос и следом на-. писал Антону: «Это не комедия, не фарс, как Вы писали, – это трагедия». Лишь его жена смогла верно почувствовать настроение «Вишневого сада»: «Когда читали пьесу, многие плакали, даже мужчины; мне она показалась жизнерадостной, и даже на репетиции этой пьесы весело ездить <…> Мне представлялось, что „Вишневый сад“ не пьеса, а музыкальное произведение, симфония»[587].
Горький, который в конце концов взялся печатать пьесу, поделился впечатлениями со своим издателем Пятницким: «В чтении она не производит впечатления крупной вещи <…> Конечно – красиво, и, разумеется, – со сцены повеет на публику зеленой тоской. А – о чем тоска – не знаю»[588].
В тот день, когда пьеса прибыла в Москву, у Ольги начались регулы. Проведя бок о бок пять месяцев, муж и жена так и не смогли зачать ребенка. Снова пошли семейные размолвки. Кризис затронул все чеховское семейство, хотя его причины нам далеко не очевидны. Возможно, здесь не обошлось и без Бунина, который опять зачастил к Маше с Ольгой. Несомненно, Антона лишало душевного равновесия тесное сотрудничество его жены с Немировичем-Данченко. В письме, отправленном Евгенией Яковлевной из Ялты Мише, содержатся намеки на то, что Антону порядком надоела вся без исключения родня: «Мне Антоша сказал, чтобы Маша искала себе квартиру, Ольга Леонардовна пойдет к матери жить <…> Бедной Маше не хочется от них уходить, вы, пожалуйста, не говорите ей о моем письме, а только прошу вас, позвольте мне к вам приехать, пожить, пока устроимся. <…> Ольга Леонардовна дождалась, уговорила Антошу, чтобы нас удалил, Бог с ней, а ему нас жалко, да ничего не поделает. Е. Чехова»[589].
Ольга была обеспокоена тем, что ее соперница Мария Андреева, будучи младше ее лишь на четыре года, выдвинута Антоном на роль семнадцатилетней Ани (не удовлетворило ее и то, что потом Антон предложил дать Андреевой роль Вари). Немировича-Данченко Антон обвинил в невнимании к его просьбам касательно актеров на роли в пьесе: «Три года собирался я писать „Вишневый сад“ и три года говорил вам, чтобы вы пригласили актрису для роли Любови Андреевны». В письме от 5 ноября Немирович– Данченко представил Чехову список исполнителей, оставив за Антоном выбор актеров лишь на второстепенные роли. На роль собаки гувернантки Шарлотты Ольга предложила Шнапа, невзирая на его привычку в самых неподходящих местах всхрапывать и портить воздух. Антон на это ответил отказом – по его разумению, «собачка нужна <…> маленькая, полудохлая, с кислыми глазами».
На чеховском подворье погиб один из журавлей. Антон жаловался Ольге, что она обращается к нему либо как Аркадина («Ты знаешь, что ты сверхчеловек?»), либо как нянька, а то и как куртизанка: «Горло пульверизуешь? P. S. Кукиш не показываешь по утрам? Хочется, чтоб венгерец [О. Книппер] вошел ночью с подушкой и со свечой и потом ворча скрылся?»[590] Призывы мужа не хранить дома ценностей или настойчивые просьбы прислать туалетной бумаги она оставила без внимания, зато поручила ему купить в Ялте бухарское одеяло.
К 9 ноября пьеса была переписана, и актеры приступили к работе. Антон рвался в Москву, но Ольга позволит ему выехать лишь по наступлении морозов. Тем временем она заказала ему песцовую шубу, вполне теплую для московской зимы и достаточно легкую для изнуренного болезнью человека. Антон поставил условием, что шуба должна быть подбита пухом, иметь меховой воротник, и подходящую меховую шапку.
Сюжет пьесы «Вишневый сад» нашел воплощение и в реальной жизни. Распродав на корню мелиховскую древесину, Коншин объявил себя финансово несостоятельным, и имение было выставлено на торги. Маша вела переговоры о продаже Мелихова с соседом, бароном Стюартом. Тот в результате купил имение с переходом долга в рассрочку на пять лет под пять процентов годовых – у Маши наконец появился свой собственный, хотя и мизерный, доход.
Евгения Яковлевна, оставив Антона под опекой незадачливой стряпухи Марьюшки и богобоязненного Арсения, 18 ноября выехала в Москву вместе с горничной Настей. Остановилась она у Ольги, и та поместила ее в кабинет Антона. (Вскоре Евгения Яковлевна уедет в Петербург встречать Рождество в компании Миши, его детей и Лики Мизиновой.) Оставшись в одиночестве, Антон дал волю своему раздражению. Станиславскому он запретил вводить весенние звуки – кваканье лягушек и крик коростеля – в действие, которое происходит летом. Вопросы, задаваемые Немировичем-Данченко, тоже сердили его: «Началось с недоразумений, недоразумениями и кончится – такова уж судьба моей пьесы». Беспокоило Чехова и то, что премьеру «Вишневого сада» собирались использовать как предлог для празднования двадцатипятилетия его писательской деятельности. На дух не вынося юбилейных торжеств, он делал отчаянные попытки отнести это событие по крайней мере на 1905 год. Ольга в письмах теперь делала намеки, что скоро призовет его в Москву: «Венгерец не снился тебе? Кукиш опять будешь показывать по утрам <…> Хотя здесь ведь мы вместе будем спать и не будет утреннего моего прихода, прямо из моря». Двадцать девятого ноября она телеграфировала Антону: «Морозит. Поговори Альтшуллером и выезжай».
Немало лет прошло с тех пор, как Антон встречал в Москве рождественские праздники и отмечал свои именины. Оказавшись в Москве, он испытал прилив энергии и чуть ли не ежедневно приходил на репетиции, выводя из себя Станиславского: «Приехал автор и спутал нас всех. Цветы опали, а теперь появляются только новые почки». Впрочем, хватало огорчений и автору пьесы: цензор снял два монолога Пети Трофимова, которые предстояло восполнить, а Станиславский удалил из второго действия два упоительно ностальгических эпизода. Антон в шутку решил за три тысячи рублей перепродать пьесу Немировичу-Данченко. Вернувшись домой и отдышавшись после изнуряющего подъема по лестнице, Чехов принимал друзей. То и дело, дожидаясь возвращения Ольги, с Антоном оставался Бунин: «Чаще всего она уезжала в театр, но иногда отправлялась на какой-нибудь благотворительный концерт. За ней заезжал Немирович во фраке, пахнущий сигарами и дорогим одеколоном, а она в вечернем туалете, надушенная, красивая, молодая, подходила к мужу со словами: „Не скучай без меня, дусик, впрочем, с Букишончиком тебе всегда хорошо“ <…> Он иногда мыл себе голову. Я старался развлекать его <…> Часа в четыре, а иногда и совсем под утро возвращалась Ольга Леонардовна, пахнущая вином и духами… „Что же ты не спишь, дуся?.. Тебе вредно“»[591].
