Берлин, 2 декабря
Осталось всего три дня!
Берлин, 3 декабря
Серия прощальных вечеринок, которых я изо всех сил старался избежать, но не смог. Забавный инцидент на одной из них, когда один чиновник министерства иностранных дел, порядочнее многих, изрядно выпив, сказал, что давно хотел мне кое-что показать. И вытащил документ, удостоверяющий, что он работает на тайную полицию! Должен сказать, что его я не подозревал, хотя и знал, что некоторые его коллеги были оттуда.
МИД все еще тянет с моим паспортом и выездной визой, что меня беспокоит. Сегодня вечером провел свою последнюю передачу из Берлина и, боюсь, пару раз всхлипнул.
Перед моим выходом в эфир позвонил из Парижа Флэннер. Он очень взволнован по поводу сообщения, которое, по его словам, послезавтра всех потрясет. У него явно стоял за спиной какой-то немецкий чиновник, потому что мне не удалось вытянуть из него даже намека на то, что там произошло. Здесь ходят слухи, что Гитлер собирается предложить Франции своего рода временное мирное урегулирование, поставив у власти Лаваля и сделав Петэна просто номинальной фигурой в обмен на присоединение Франции к Оси и вступление ее в войну против Британии.
Берлин, 4 декабря
Получил паспорт и официальное разрешение на выезд. Теперь ничего, кроме сборов. Уолли Дьюэл, так же стремившийся уехать, как и я, отбыл сегодня. Он собирался лететь на самолете, но была плохая погода, и немцы, потерявшие за последние три недели три больших пассажирских самолета (на одном из которых погиб мой хороший знакомый), отправили его до Штутгарта на поезде. Надеюсь, мне больше повезет. Я вынужден бросить здесь все свои книги и большую часть одежды, так как провоз багажа на самолете ограничен. Эд Марроу обещает встретить меня в Лиссабоне. Последняя ночь при светомаскировке. Завтра ночью огни… и цивилизация!
В самолете Берлин — Штутгарт, 5 декабря
Было темно и мела метель, когда сегодня утром я выехал из «Адлона» в аэропорт Темпельхоф. Были некоторые сомнения, сможем ли мы взлететь, но в девять тридцать утра, несколько минут назад, нам это наконец удалось. Не люблю я летать в такую погоду…
Дрезденский аэропорт, позднее. Только что у нас была неприятная ситуация. Оставалась треть пути до Штутгарта, когда неожиданно началось обледенение нашего большого 32-местного пассажирского «юнкерса». Я видел сквозь окно, как образуется лед на крыле и двух двигателях. Стюардесса, хотя и храбро старалась это скрыть, все же испугалась, а когда в самолете пугается стюардесса, мне тоже становится страшно. По лбу сотрудника «Люфтганзы», который сидел напротив меня, заструился пот. Он выглядел очень обеспокоенным. Куски льда, отрываясь от двигателей, ударялись о борт салона с жутким треском. Пилот, которому с трудом удавалось вести самолет, попытался подняться повыше, но лед оказался слишком тяжелым. В конце концов он повернул назад и резко опустился с 2500 метров до 1000 (примерно с 8200 футов до 3200).
«Он не может спуститься ниже, иначе мы врежемся в гору», — объяснил мне сотрудник «Люфтганзы».
«Так, так…» — сказал я.
«Не может воспользоваться радиосвязью, потому что метель ее забивает», — продолжил он.
«Может, нам удастся где-нибудь приземлиться?» — предположил я.
«Здесь негде, — ответил он. — Видимость на земле нулевая».
«Так, так…» — произнес я.
Самолет подбрасывало и трясло. Очень скоро я увидел на приборе, что мы опустились ниже 1200 метров. Ледяная нагрузка была слишком велика. Следующие пятнадцать минут показались вечностью. А потом из тумана и снега мы вынырнули к дороге. Это был двухполосный автобан. Мы летели вдоль него на высоте пятьдесят футов, но иногда, когда попадали в снежный заряд или облако тумана, пилот моментально слеп и взмывал вверх, опасаясь врезаться в дерево или в гору. А потом в одиннадцать тридцать мы пошли на посадку. Это оказался аэропорт Дрездена, от которого до Штутгарта так же далеко, как от Берлина, если не дальше. Приятно было ощущать землю под ногами. Когда оба пилота вышли из кабины, их, похоже, трясло. Здесь за ланчем я подслушал, как один из них рассказывал начальнику аэропорта, что ему пришлось изо всех сил бороться за то, чтобы удержать машину в воздухе. Странно: не успели мы войти в буфет, как началась дневная радиопередача, и первое сообщение в новостях было о том, что вблизи аэропорта в Чикаго разбился американский самолет и несколько человек погибло. Просто день несчастливый, подумал я.
В самолете Штутгарт — Лион — Марсель — Барселона, 6 декабря
Легкое похмелье… прошлой ночью волнение при отъезде из Германии, рискованная ситуация в самолете, прекрасные бары в Штутгарте… В самолете появляется Хэллет Джонсон, советник нашей дипломатической миссии в Стокгольме. Говорит, что я проспал целый час — с момента вылета из Штутгарта, и что это его первый полет, и что мы летим вслепую в облаках, и… У нас дозаправка в Лионе. Германская авиация контролирует здешний аэродром, хотя это и не оккупированная территория Франции. По одну сторону летного поля свалено большое количество разобранных французских самолетов, по другую — выстроились в ряд сто французских самолетов в отличном состоянии, некоторые из них французы ни разу не использовали в бою… Чиновник министерства иностранных дел с довольным видом смотрит на разбитые самолеты и усмехается: «Прекрасная Франция! И как мы ее разделали! Лет на триста, не меньше!..» Приближаясь к Барселоне, мы огибаем побережье, и вдруг по правому борту я вижу небольшую испанскую деревушку Льорет-де-Мар, под полуденным солнцем белые домики на фоне зеленых холмов. Как давно…
Позднее. Барселона. Фашизм принес сюда хаос и голод. Это уже не та счастливая Барселона, которую я знал раньше. На Пасео, на Рамблас, на Пласа-де-Каталунья движутся в молчании изможденные, голодные, несчастные лица. В отеле «Ритц», в который мы добираемся с аэровокзала на разбитом деревенском фургоне, потому что там нет бензина для машин, я встречаю пару моих знакомых.
«Боже, что здесь случилось? — спрашиваю я. — Я знаю, что гражданская война оставила тяжелый след, но это…»
«Здесь нет продуктов, — отвечают они. — Нет порядка, тюрьмы переполнены. Если бы мы рассказали тебе о грязи, тесноте, нехватке еды в них, ты бы нам не поверил. Но теперь никто не питается нормально. Мы просто поддерживаем свое существование».
Испанские чиновники продержали нас в аэропорту полдня, загнав всех в служебное помещение, хотя нас было всего несколько человек. Они тоже как парализованные, не способны ничего организовать. Старший офицер полиции руки не мыл неделю. Его больше всего интересуют наши деньги. Мы без конца пересчитываем перед ним нашу мелочь, купюры, дорожные чеки. Наконец, когда начинает темнеть, он нас отпускает.
