— Я уже говорил: солдат на фронте живет одним днем. Вчера убили Мишу Шуралева. В какой момент убьют тебя, ты не знаешь. Может, завтра. А может, сегодня. Через час… Мы, молодые, спешили взять от этой жизни все, что еще недобрали. Даже если перед боем у тебя есть последний кусок хлеба или щепотка табака, ты обязательно съешь хлеб и докуришь табак. Хотя здесь была и другая причина. У убитых, как правило, еще на поле боя забирали продукты и курево. Поэтому мы рассуждали так: пусть лучше ничего при тебе не будет, чтобы тебя мертвого никто не обшаривал…
«13 марта Движемся все дальше Уже недалеко Балтийское море Ночю обратно с Сережею с немками воевали Здесь комедия получилась Мне прышлось целый час работать Ой устал же будь ты проклята
14 марта Фрицы было задержались Но на них поднажали Они дальше сквозанули Сегодня мы освобонили лагерь в котором немцы держали евреев девушек одних Стражу мы здесь же розстреляли на ихних глазах Они ещо и ногами топтали розстреляных Лезут целовать Грязные какие Голодные Пухлые От ветра падают»
— На этот раз охранниками были шестидесятилетние старики из «фольксштурма». Заключенные налетели на их трупы с каким-то просто нечеловеческим ревом. Они их, наверное, растерзали там на куски. А мы сначала не поняли, что узники — это девушки. Надо было хорошо присмотреться, чтобы в этих страшных людях узнать девушек — перед нами двигались просто бесполые скелеты, обтянутые кожей. Они бежали за нашими машинами, тянули к нам свои жуткие костяшки рук. Но мы не могли давать им еду в руки, потому что они кидались прямо под колеса. Хлеб, консервы — все, что у нас было, мы бросали подальше от машин, прямо на землю. Через какое-то время мы встречали бывших же узниц совсем в другом виде. Они отъедались хорошими немецкими харчами, наряжались в немецкую одежду и уже спокойно разгуливали по немецким городам на высоких каблуках.
«15 марта Сегодня мы вышли в польский коридор Горючего не хватило и мы остановились Нас с Амосом послали в розведку на ближайшую соше розведать кто по ней движется Но не доходя до соше схватились две женщыны и бежать от нас Я крыкнул Ханды Хох Но одна обернулась два раза выстрелила в меня и бежать одна пуля попала в сапог а другая мимо. Я резанул с автомата и обе свалились как мешкы Я подошол взял пистолет а документы не схотел брать они были все в крови и мне не схотелось мараться…»
— Когда мы видели этих женщин, то хотели у них спросить, как выйти к дороге. А тут такое приключилось. Кто ж мог подумать, что они будут стрелять? От неожиданности сработала обычная реакция разведчика: мгновенно отвечать на первый же выстрел в тебя. Одна из них — молоденькая девушка. У нее не было оружия. Она бежала быстрее другой, не оборачиваясь, и оказалась несколько впереди нее. А стреляла в меня пожилая женщина. Я когда по ней дал очередь, то зацепил и девушку.
Произошло все так быстро, что Амос Шитиков, который шел за мной шагах в двадцати, ничего не понял. И кричит мне:
— Гришка, ты что, спятил?! Зачем по женщинам стрелял?
— Так и по мне ж они стреляли…
— Какого хрена брешешь, кто там по тебе стрелял.
— А ну пошли…
У пожилой женщины в руках зажат маленький пистолетик, и ствол еще теплый. В этот момент у нее задвигались ноги. Я крикнул:
— Амос, берегись!
Бросился к ней и вытащил из руки пистолет. У девушки оружия не оказалось. Хотели проверить, мертвы они или только ранены. Но тут Шитиков закричал:
— Стой! Хендэ хох!
Неподалеку, из тех же зарослей, откуда выбегали эти женщины, выскочили трое мужиков. Но эти сразу остановились, а один охотно подбежал к нам. Он оказался украинцем, но, как объяснил, давно жил в местной немецкой деревне. В эту деревню недавно вошли наши войска, и жители побежали сюда прятаться. Мы узнали у него, как выйти на шоссе, и пошли дальше своей дорогой. Только теперь уже страхуя друг друга от подобных неожиданностей.
Амос Шитиков был хороший разведчик, надежный друг и, кстати, талантливый человек. Замечательно играл на аккордеоне, на баяне. Даже сам музыку сочинял. Одно, как его называли, «классическое произведение» особенно запомнилось. Называлось оно «Марш от Бреста до Берлина». Исполнял его Шитиков на немецких губных гармошках. Были у него три такие гармошки, все разной величины и по-разному звучали. С ними Амос расставался только тогда, когда шел в разведку. Когда он исполнял этот «марш», никаких комментариев не требовалось. Мы узнавали 41, 42, 43-й год и даже конкретные события: вот пересекли польскую границу, вот находимся на отдыхе, вот — на передовой…
Погиб Амос, когда я уже был в госпитале, — 3 мая 45-го. Война уже практически закончилась. Ребята по Берлину ходили свободно. Потом мне Роговский рассказывал: на одной из берлинских улиц человек десять наших полковых ребят, среди которых был и Амос Шитиков, накрыл немецкий фаустник.
«16 марта Перед городом Нойштат нас немцы остановили и мы топтались до самого утра нечего не могли зделать Здорово власовцы держались Гады же руские и на руских хвост подымают»
— Главным препятствием перед Нойштадтом стала дорога, которая была сплошь забита брошенной немецкой техникой. Наши танки вели огонь и одновременно работали на этой дороге как бульдозеры. А о власовцах мы узнали от пленных, которых взяли в Нойштадте. Держались власовцы до последнего и в плен не сдавались. Они знали, что прощения им не будет. Бросить фронт и бежать в немецкий тыл они тоже не могли — там их немцы расстреляют.
Смотришь, морда рязанская, а лопочет по-немецки. Многие так хотели выдать себя за немцев. Но ни у кого не получалось. Тем более переводчики быстро разбирались, кто немец, а кто нет. Мы тогда власовцев ненавидели люто. Считали их всех добровольными предателями. Если в разведке власовец встретился, сразу очередь ему в живот. Хотя после этого и приходится другого «языка» добывать… И Польшу им простить не могли. Ведь это же власовцы, переодевшись в красноармейскую форму, специально вырезали поляков целыми селами, чтобы тем самым вызвать ненависть к Красной Армии.
Мы не сразу узнали, что среди власовцев было немало наших военнопленных, которые вступили в эту армию, чтобы только спасти свою жизнь, надеялись, что потом перейдут через линию фронта. Все оказалось не так просто, как нам преподносили политруки и агитаторы из политотдела. А мы всех власовцев клали без разбору, под одну гребенку… На мой суд, так тех, кто стоял перед выбором — стать власовцем или смерть принять, надо было простить. А истинных предателей, тех сволочей, которые резали поляков, прощенные назвали бы сразу. И уверен, что ни один предатель от возмездия не ушел бы. Ни один! Тогда не та обстановка была, чтобы можно было спрятаться за чужие спины.
