Ничего подобного в Севастополе не было. Маяковскому нужна была картина именно панического бегства последних белых полков из Крыма, и он воспользовался описаниями предыдущей, действительно провальной эвакуации деникинских Вооруженных сил Юга России из Новороссийска в марте 1920-го, просто заменив Новороссийск на Севастополь.
Эпизод же с солдатом, сбивающим полковника с мостков пристани, мы находим в мемуарах бывшего офицера-дроздовца Георгия Давыдовича Венуса «Война и люди», изданных в Берлине в 1925 году, как раз в главе о новороссийской эвакуации: «На берегу, охраняя пристань, стояли юнкера Донского военного училища. За ними чернела толпа… И вдруг среди молодых, сильных голосов запрыгал старчески-дребезжащий: „Прикладом?.. Прикладом, молокосос? Меня?.. Полковника?“». Аналогичный рассказ есть и в мемуарах И. М. Калинина «Русская Вандея», опубликованных Госиздатом в 1926 году:
«Как только красные обошли Крымскую, как всякие „крестоносцы“, „формирователи“, генералы-от-спекуляции, штаб- и обер-хулиганы, попы, грабители, дамы-патронессы, дамы-проститутки хлынули на приготовленные для них пароходы, таща за собой горы благоприобретенного под знаменами Деникина имущества. Когда бешеный поток беглецов докатился до Новороссийска, город уже опустел…
Утра 13 марта в жизнь не забыть. Десятки тысяч народу, конных и пеших, запрудили портовую набережную, атакуя пристани, возле которых грузились остатки великой и неделимой. Но донцы везде видели перед собой добровольческие пулеметы или штыки шотландских стрелков.
А из гор выплывали всё новые и новые тысячи. Люди стремительно соскакивали с подвод, бросали всё свое добро и поодиночке устремлялись к пристаням.
Тщетно!
В безумном ужасе иные бросались в воду. Упрямых сбрасывали с пристаней. Корниловцы утопили донского полковника:
— Самостийник, сволочь! Залез к гвардии.
Всевеликое, при грохоте английских пушек, пугавших зеленых, металось из стороны в сторону».
Как видим, и здесь речь идет о мартовской эвакуации.
В Севастополь 28 октября на крейсере «Валдек-Руссо» прибыл командующий французской Средиземноморской эскадрой адмирал Дюмениль. Французский комиссар де Мартель выразил согласие принять всех эвакуированных из Крыма под покровительство Франции. Для покрытия расходов на содержание армии и беженцев французское правительство собиралось взять в залог российские суда.
Атмосферу последних дней белого Крыма хорошо передают дневниковые записи H. H. Чебышева. Вечером 20 октября он был вызван в отдел печати к Вернадскому, который известил об отходе белой армии за Перекоп и сообщил, что «надо подготовить общественное мнение». Чебышев отметил, что паники при эвакуации не было, хотя определенная неразбериха и наблюдалась:
«…Утром 29 октября сидел в редакции. Новое помещение послужило для единственной „редакционной“ работы: для „редактирования“ списков подлежащих „вывозу“ сотрудников газеты. Львов принес общий „пропуск“ на всех от генерала Скалона. Пароход „Рион“. Обедал у Герсевановой на Никольской. Бритый длинноносый инженер заявил, что эвакуация отменена. Кто-то с упоением передавал текст телеграммы, присланной откуда-то Слащевым: „Красную сволочь гоню, тыловой сволочи приказываю разгружаться“. Говорили о повороте счастья, о наших успехах. Всё было типично глупо. После Седана громадная тысячная толпа в Париже на стенах биржи читала телеграмму „собственными глазами“ о грандиозной французской победе.
Зашел домой на Нахимовский проспект, где нашел чью-то записку. В записке значилось, что я должен явиться на английский миноносец „Сераф“ или „Серапне“ — трудно было разобрать название. Указано было, что явиться должен я не позже 6 часов вечера.
Шел шестой час вечера. Название миноносца было неразборчиво. Где его тут искать в сумерках по бухтам? Записка у меня валялась с утра.
У Левитского в квартире был целый товарный склад: это были вещи, свезенные сотрудниками. Для крымской эвакуации характерно спокойствие, отсутствие малейших признаков паники. Все были убеждены, что Врангель вывезет.
Мы угрюмо молчали. Львов крутил папиросы и покуривал. Потом Львову и мне дали знать, что нас вызывает генерал Скалой. В приемной Скалона была толпа народа. Оказалось, что Скалой Львова и меня совсем не вызывал. Нам, впрочем, тут же пояснили, что „наверное, вызывал“, но только теперь говорить с нами раздумал. Мы с Львовым пошли в управление внутренних дел — неизвестно зачем. Львов куда-то исчез, и я один пустился в обратный путь к Левитским. Наступила ночь, но теплело и ветер стихал.
По дороге совершенно случайно зашел во дворец узнать о положении на фронте. Кривошеий пил чай. Я с ним посидел. Он мне сказал, что сейчас уезжает — ему оставлено место на „Сераписе“. Это был мой миноносец! Значит, он еще не ушел? Кривошеий должен был отправиться на „Серапис“ на паровом катере. Я ему сообщил о найденной мною у себя загадочной записке, где мне предлагалось явиться на „Серапис“. Кривошеий предложил отвезти меня с собой на паровом катере. Я колебался.
В это время ко мне вышел Врангель. Отвел меня в кабинет.
— Наше дерево было здоровым, оно подсечено обстоятельствами, от нас не зависящими, подавляющим превосходством сил.
Он кусал носовой платок, но говорил спокойно. Гладя на меня, что-то соображал.
— Александр Васильевич сейчас едет, поезжайте с ним, подымите шум в иностранных газетах — надо подготовить Европу к принятию армии. На английском крейсере вы будете скорее в Константинополе.
Я простился с ним. Во дворце, снизу доверху освещенном, чувствовалось, что происходит что-то необычное, но всё было прилично. Никто не волновался и не суетился. Скорее впечатление дома, где сейчас начнется бал. Ротмистр Толстой поехал к английскому адмиралу справиться, поспеет ли Кривошеий.
Кривошеий сидел мрачный. Я его утешал. Указывал на то, что для дела такой исход лучше, чем постепенный развал тыла, зимовка и голодовка в отрезанном от мира Крыму. Невозможное экономическое положение всё равно создало бы осложнения, растравляемые постоянной угрозой прорыва позиций.
Толстой долго отсутствовал. Привез любезный ответ адмирала Гоппа, что он примет Кривошеина и его спутников, снимается же судно с якоря в полночь. Одновременно выяснилось, что это не миноносец „Сераф“ и не „Серапис“, а крейсер „Кентавр“.
Мы на автомобиле выехали на Графскую пристань. Выехали туда зря. Нас было четверо: Кривошеий, его сын Игорь, И. И. Тхоржевский и я. На Графской пристани катера главнокомандующего не оказалось. Сели во французскую моторную лодку, поддерживавшую связь с другой стороной бухты. Исколесили всю бухту, но „Кентавра“ не нашли. Француз-офицер уверял, что „Кентавр“ ушел днем.
