Просился в коммуну политических и бывший сицилийский священник; некогда ему вскружила голову молодая служанка, и он стал соучастником убийства. Лючетти готов был уступить просьбе отлученного от церкви, но Марьяни категорически воспротивился.
Общая камера быстро превратилась в шумный политический клуб, где бурно обсуждались новости, и прежде всего - ход военных действий. Послушать эти разговоры - в камере, сидят только генералиссимусы, фельдмаршалы, главнокомандующие и начальники штабов, крупные стратеги. Кертнер тоже принимал участие в дискуссиях на военные темы, но при спорах не горячился.
Еще в первые год-полтора войны в России, когда дела у Гитлера и Муссолини были хороши, когда немцы дошли до предгорий Кавказа и были рядом с Каспийским морем, когда итальянцы вот-вот должны были выйти к Волге, Этьена восхищала непреклонная уверенность Лючетти в конечной победе Советской России. Тогда все вокруг твердили, что поражение русских неминуемо. Этьен подумал: только человек с твердыми убеждениями не меняет своего отношения к друзьям в самые тяжелые для них дни...
Из военных событий по-прежнему чаще всего обсуждали поражение немцев под Сталинградом. А когда Гитлер объявил в Германии трехдневный траур, Марьяни сказал: Италия также должна бы объявить день траура по своей Восьмой армии, разгромленной на Дону.
В связи со Сталинградской битвой шла длительная дискуссия между Кертнером, двумя югославскими генералами и греческим полковником. Марьяни окончательно убедился, что Кертнер - военный. Не мог штатский человек, тем более коммерсант, с таким знанием дела анализировать ход сражения, вопросы тактики и стратегии.
Кертнер считал: Гитлер сделал крупную ошибку, разрушив Сталинград перед тем, как начать штурм города. После массированной бомбардировки город превратился в груду развалин, в сплошную каменоломню. Гитлеровцам пришлось прокладывать себе дорогу от дома к дому, от руин к руинам. А чем больше разрушений, тем больше укрытий у тех, кто обороняется! Улицы стали непроезжими, а остовы домов превратились в маленькие крепостцы, узлы обороны. У русских сразу появился в избытке материал для сооружения оборонительного рубежа, в их распоряжении оказались бесчисленные подвалы, погреба, подземелья, а в разрушенных домах русские оборудовали огневые позиции, неуязвимые для бомб и снарядов; разрушенный город стал могучей цитаделью. Разрушение Сталинграда - только одна из ошибок Гитлера, за ней последовал ряд других...
А как Кертнер ликовал, когда прочел кислую сводку германского командования о битве под Орлом и Курском и когда понял, что Гитлер потерпел новое крупное поражение!
Отныне каждое поражение фашистов на советском фронте или на других фронтах мировой войны воспринималось Этьеном и как событие, которое несет ему спасение.
Будь то Сталинградская битва или выигранное русскими сражение на Орловско-Курской дуге - это все новые и новые амнистии, которые распространяются непосредственно на него и сокращают срок заключения.
Бессрочное его заключение на Санто-Стефано во время войны перестало быть бессрочным. А если бы он сейчас отсиживал тюремный срок, он бы не отсчитывал тщательно годы, месяцы и дни, которые ему осталось просидеть, как он это делал в Кастельфранко, ревниво следя за медлительным календарем. День, который принесет с собой крах фашизму, станет днем его освобождения.
И бесконечно важно, совершенно обязательно дожить до этого освобождения, потому что еще страшнее самой смерти было бы сознание, что он уходит из жизни, настрадавшись от горьких фронтовых новостей первого года войны и не познав счастья Победы.
Страдания, к которым его приучила каторга, притуплялись от одной мысли о страданиях миллионов людей - убитых, раненых, измученных или обездоленных войной.
Кроме разногласий общего порядка, затрагивающих поголовно всех, в этой камере бушевали страстные дискуссии в национальных рамках. Ссорились между собой сербы и хорваты. Сторонники югославского короля Петра - их возглавлял министр Радованович (30 лет каторги) - ссорились с приверженцами республики, среди которых выделялся доктор Сердоч (пожизненная каторга). Албанцы спорили с югославами о формах будущего государственного устройства, будто их родина уже освобождена от фашистского ига.
Чинкванто Чинкве отстаивал марксистские позиции, хотя коммунистом себя не называл.
Теперь после разгрома Испанской республики, ему было удобно выдавать себя за антифашиста, пленного офицера Интернациональной бригады. Иные, как подполковник Тройли, считали его агентом Коминтерна, но мало кто верил обвинению в шпионаже. Особый трибунал по защите фашизма часто приклеивал подобный ярлык политическим противникам.
Узник Рейчи, в Албании его трижды приговаривали к смертной казни, не скрывал недоверия к словам Чинкванто Чинкве, когда тот распространялся о своей коммерческой деятельности. А когда Чинкванто Чинкве открещивался от коммунистов, Рейчи иронически оттягивал себе нижнее веко - не обманывают ли его глаза, он хочет пристальнее взглянуть на собеседника.
Марьяни в спорах бывал горяч, неуступчив, а споры на политические, общественные, экономические, военные темы возникали каждый день.
- Какая формация наступит после коммунизма? - допытывался Марьяни у Кертнера.
- Новой формации не будет, коммунизм - последняя формация.
- Но вы же сами утверждаете, что все изменяется. Одна формация сменяет другую. Значит, и коммунизм будет временно...
- Если что-нибудь и достойно стать вечным, то именно идеальное...
Острый спор вызывала коллективизация в русской деревне и борьба с "состоятельными землевладельцами". Марьяни усматривал ошибку русских большевиков, а заодно его друга, в неправильной предпосылке к решению экономических проблем.
Много споров разгоралось вокруг Ленина и его учения. Марьяни в оценке Ленина оставался на старых, анархистских позициях. И напомнил, что вождь итальянских анархистов Энрико Малатеста после смерти Ленина напечатал статью под названием "Радоваться или плакать?". Впрочем, Марьяни оговорился, что с этой статьей Малатесты он никогда не был согласен.
Лючетти дал своему другу горячую отповедь, а старика Малатесту он за эту статью смешал с прахом. Лючетти с юности преклонялся перед гением Ленина.
- Конечно, нашему Антонио Грамши трудно позавидовать, - вздохнул Лючетти. - Но завидую тому, что он познакомился с Лениным, беседовал с ним. Я слышал, Ленин уже был тяжело болен, к нему никого не пускали и для нашего Антонио сделали исключение... Еще юношей я мечтал увидеть Ленина! Вы его никогда не видели? - неожиданно спросил Лючетти, повернувшись к Кертнеру.
