Я здоров. У меня большая и хорошая новость: меня совершенно освободили от военной службы, так что я опять вольный человек. Месяца 2–3 пробуду в Петрограде. Буду работать и лечить зубы и нос. Потом заеду в Москву, а после думаю ехать на юг для окончательного ремонта.
Целую вас всех крепко.
Ваш Володя.
Пишите!»
Дата в этом послании отсутствует, но написано оно явно через несколько дней после октябрьского переворота – Маяковский знал, что большевики встретили в Москве мощное сопротивление со стороны войск, сохранивших верность Временному правительству. Завязывались бои. Звучала не только ружейная стрельба, палили пушки!
О том, как встретили сообщения об этом Горький и Луначарский – Юрий Анненков:
«Бомбардировка Кремля подняла в Горьком бурю противоречивых чувств. Пробоину в куполе собора Василия Блаженного он ощутил как рану в собственном теле. В эти трагические дни он был далеко не один в таком состоянии – среди большевиков и их спутников. Я видел Анатолия Луначарского, только что назначенного народным комиссаром просвещения, дошедшим до истерики и пославшим в партию отказ от какой-либо политической деятельности. Ленин с трудом отговорил его от этого решения…».
Через год (7 ноября 1918 года) Маяковский опубликовал стихотворение «Ода революции», в котором октябрьские события в Москве отображены в торжествующе-радостных тонах:
«А завтра
Блаженный
стропила соборовы
тщетно возносит, пощады моля, —
твоих шестидюймовок тупорылых боровы
взрывают тысячелетье Кремля».
А в письме, написанном в начале ноября 1917 года, Маяковский радовался тому, что кровопролитное свержение демократической власти пронеслось, не задев никого из его семьи. Воцарение в стране большевиков он отнёс к категории «всё остальное», являющейся «ерундой» по сравнению безопасностью его родных. О самом же перевороте в письме не сказано ни словечка. И это с некоторых пор станет своеобразным стилем Маяковского – во всём им написанном искать упоминания о политике бессмысленно, их там нет.
А большевики тем временем продолжали прибирать к рукам власть. Троцкий потом написал:
«Я очень хорошо помню, как в первый период, в Смольном, Ленин на заседаниях Совнаркома неизменно повторял, что через полгода у нас будет социализм, и мы станем самым могущественным государством».
Поэтому неудивительно, что большевики были настроены очень решительно. Всего через полторы недели после Октябрьского переворота (4 ноября), выступая в Петроградском Совете, Ульянов-Ленин, в частности, сказал:
«Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем. Нас упрекают, что мы применяем террор. Нас осыпают градом обвинений, что мы действуем террором и насилием, но мы спокойно относимся к этим выпадам… Наша задача – строить новое государство – государство социалистическое… С нашей стороны всегда последуют меры принуждения в ответ на попытки – безумные, безнадёжные попытки! – сопротивления Советской власти. И во всех этих случаях ответственность за это падёт на сопротивляющихся».
Подобные высказывания вождя приводили к тому, что недругов и открытых противников большевистского режима становилось всё больше и больше. Генерал Михаил Васильевич Алексеев, переодетый в штатское, сразу же после октябрьского переворота выехал на Дон, и приступил там к созданию добровольного вооружённого формирования, способного противостоять большевикам и «спасти Родину».
А в Брест-Литовске уже шли переговоры с немцами о сепаратном мирном договоре. В состав российской делегации входил и хорошо нам знакомый Григорий Сокольников.
Горький в это время высказывался в газете «Новая жизнь»:
«Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся якобы по пути к „социальной революции“ – на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции. Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится довести революционное настроение пролетариата до последней крайности и посмотреть, что из этого выйдет? Рабочие не должны позволять авантюристам и безумцам взваливать на голову пролетариата позорные, бессмысленные и кровавые преступления, за которые расплачиваться будет не Ленин, а сам пролетариат».
Большевики Горькому не отвечали. Пока не отвечали.
Назначенные на 12 ноября 1917 года (ещё Временным правительством) выборы в Учредительное собрание Совет Народных Комиссаров не отменил.
А на Дальнем Востоке уже избрали Краевой комитет Советов, председателем которого стал Александр Михайлович Краснощёков.
Владимир Маяковский в этот момент получил приглашение из Смольного. Об этом в «Я сам» сказано совсем коротко:
«Начинают заседать».
Здесь Маяковский явно хотел изобразить себя провидцем, чуть ли не самым первым заметившим непреодолимую тягу большевиков к заседаниям.
Видный революционер-подпольщик (с 1908 года – член ЦК партии левых эсеров) 27-летний Борис Фёдорович Малкин вспоминал:
«Через неделю после Октябрьского переворота мы в Смольном от имени Всероссийского ЦИК пытались собрать всю тогдашнюю интеллигенцию Петрограда. Перед этим было много объявлений в газетах, масса было расклеено в городе афиш. Крупнейшие писатели, артисты, художники были приглашены в Смольный на заседание.
И вот в семь часов вечера всё, что представляло интеллигенцию Петрограда, состояло из пяти-семи человек, которые все уместились на общем диване. Помню, там были Ал. Блок, Маяковский, Всеволод Эмильевич Мейерхольд, Лариса Рейснер».
О том, как Петроградская интеллигенция отнеслась к большевистскому перевороту, хорошо заметил (имея в виду и себя тоже) Юрий Анненков. Она, по его словам, встретила его…
«… как многие из нас – художники, писатели, поэты, люди искусства, как Александр Блок, как Сергей Есенин, как Владимир Маяковский, – скорее фонетически, как стихийный порыв, как метель, как «музыку» (по словам Блока)».
И вот эти «пять-семь человек», решивших послушать «музыку», которую заиграли большевики, и заявились в Смольный. Иными словами, никто их здравомысливших людей не желал иметь с новой властью никаких дел. Даже член РСДРП и близкий друг Ленина Максим Горький никаких контактов с захватившими власть однопартийцами устанавливать не захотел.
