"Эх, Алешка, Алешка, и надо же было случиться такому горю", - бил себя по бокам опущенными, как плети, руками Степан Бусыгин. Идя сбоку саней, он поглядывал на друга, глаза которого были закрыты. Степан то и дело подтыкал полы тулупа, чтобы укрыть его плотнее, поправлял голову и опять думал: "Ума не приложу - как это получилось? Ведь с первых дней войны топаем вместе. И сухари, и сырость окопную - все делили... А теперь? Как же теперь-то быть?.."
Он мысленно благодарил командира дивизии, который отпустил его, чтобы отвезти Алексея в госпиталь, а так бы, наверное, и свидеться больше не довелось.
Тяжелое ранение - неизвестно, выживет или нет? - Алексей Костров получил в боях за Клин. Перед тем как наступать, в голый осинник к бойцам, зябнущим на сквозном ветру, пришел капитан Завьялов.
- Слушайте боевой приказ! - сказал он, поскрипывая ремнями на белом дубленом полушубке. - Завтра в шесть ноль-ноль приказано овладеть Клином. Наступать в направлении церкви с зеленым куполом. С вражеским опорным узлом не считаться, его надо взломать силой, чего бы это ни стоило.
Продолжал более мягким голосом:
- Лейтенант Костров, ваша рота пойдет головной, уступом влево. Ясна задача? - обратился он запросто, желая как бы сгладить отношения неприязни, которые установились между ними после бурной сцены в кибитке.
- Ясна, - ответил Костров угрюмо, не забывая причиненной обиды.
А часом позже Алексей Костров вывел роту на заиндевелую окрайку леса...
Почти рядом, из рощи, наша артиллерия - гаубичная, затем полковая начала обстрел вражеских окопов, всего переднего края, оплетенного проволочными заграждениями в три кола. Пока бушевал огонь, рота Кострова перебежками накапливалась на рубеже атаки. И едва орудия перенесли огонь в глубину вражеской обороны, солдаты поднялись, оглушили округу стоголосым "ура" и бросились вперед, не уступая, кажется, в скорости нашим танкам, обходящим город с двух сторон.
Вот и огороды, криво сползающие к реке. Еще несколько шагов - и бойцы уцепятся за сады, за крайние постройки. Сдается, немцы покинули город, лишь одиночные солдаты перебегают через улицы в центре. Но что это вон там, на верху кирпичной водокачки? Пролом в стене, оттуда вылетают, как мигающие в темноте светляки, зеленоватые искры.
"Пулемет втянули. Покосит многих..." - подумал Костров, оглянулся, а цепь уже не катилась волной, залегла.
В отчаянии Костров выругался, крикнул: "Вперед!" Никто не поднялся.
Мгновение, пока Алексей стоял, показалось вечностью. Время как бы остановилось. И хозяином этого времени был он, Костров. Это было сложное состояние, какого, быть может, он никогда не переживал. Он стоит один, у всех на виду, точно бросая вызов врагу, времени, опасности и даже самому себе... И бойцы, те, что поддались минутной слабости, наверное, тоже почувствовали это, увидев его, неустрашимого, неподвластного роковой минуте смерти. Снова, испытывая отчаяние и решимость, они поднялись и хлынули вперед.
Пролом в башне стал огромным и рваным, оттуда валила бурая пыль. И светлячки не мигали. Вражеский пулемет заглох. Его накрыли снарядом.
В сознании стало просторнее, смерть не пугала.
Штурм перекинулся в город.
- ...клином вышибают! - проглотив на ветру первое слово, азартно крикнул Костров.
Рядом с ним Степан Бусыгин. Согнувшись, он проворно перебегал, тарахтел катками пулемета и снова ложился, поворачивал будто нюхающий воздух ствол к противнику и давал очереди. Пулемет, казалось Бусыгину, трещал, как барабан молотилки.
Немцы метались, перебегали улицы и переулки. Прятались за каменными стенами, отстреливались.
А откуда-то сбоку, с другой окраины, наплывало, крепло русское "ура". Кажется, немцев закрыли в Клину, окружили со всех сторон, им ничего не остается, как сдаться или бесславно погибнуть.
Костров подбежал к белокаменному дому с задворков, перемахнул через низкий забор. Постоял за углом, отдышался. К нему подбежали бойцы в нескладно подпоясанных шинелях - добровольцы, пополнившие поределый коммунистический батальон.
- Что в этом здании было? - спросил Костров.
- Местный Совет... - впопыхах ответил парень в шинели, из-под которой виднелся темный гражданский костюм; видимо, был он из Клина.
- Стоял и будет стоять! - крикнул лейтенант Костров и увлек бойцов на штурм города.
...Все это и прошло перед глазами, врезалось в память острой живью. Минутой позже, когда Алексей побежал через площадь, с чердака дома полоснула пулеметная очередь. Не сделав больше и шагу - словно выросла перед ним невидимая стена, - остановился, взмахнул руками, как бы зовя солдат идти вперед, потом зашатался, какой-то миг еще удерживаясь на ногах, и рухнул на землю.
С поля боя его унесли санитары. И вот теперь Бусыгин вез товарища во фронтовой госпиталь. Степан в точности не знал, куда ранен Алексей - в спину, в живот или грудь Но по тому, как он, искусав до крови губы, стонал и терял сознание, Степан понимал, что ранен Алексей серьезно, и опасался, как бы не вышло чего хуже...
- Терпи. Слышишь, Алешка, терпи... Мы с тобой живучие. Сам же сказывал, - приговаривал Степан скорее для успокоения самого себя, потому что Костров не открывал глаз и даже перестал стонать. Он утешал себя, что ничего страшного с товарищем не случится, а в голову лезла, ледяным холодом обдавала мысль, что никто не застрахован от смерти. Степан вдруг останавливал лошадь, испуганно склонялся над санями, долго всматривался в друга и вновь трогал.
- Вот выздоровеешь, Алешка, - опять принимался успокаивать Степан, и сразу меть в родную дивизию. Дотопаем с тобой до Берлина, прижмем к ногтю ихнего главного гада - и крышка. Войне конец!
Бусыгин был убежден, что война долго не протянется - с годик, от силы полтора, - и он вслух обещал другу:
- Поедом с тобой на стройку, куда-нибудь в Сибирь тебя завлеку. Хоть и называют этот край кандальным да строгим, но для человека там житуха привольная. Край добычливый - что на золото, что на разные камни... Захочешь быть охотником - иди в тайгу, всякой живности полно. А роки - ты бы поглядел, Алошка, какие реки - рыбой кишат... Как начнет икру метать черпаком выгребай. Насолим с тобой кетовой икры, холодненькой ветчинки с чердака - и будем сидеть за чаркой, вспоминать, как я тебя на санях полумертвого вез... Слышь, Алешка?
Но в ответ - только скрип полозьев. Бусыгин снова, придержав лошадь, склонился над Алексеем, как бы отдавая ему тепло своего дыхания, и не увидел ни единой живинки на бледном, бескровном лице. Только приметил: редко падающие снежинки таяли в полуоткрытых губах, на лбу...
- Будешь жить! - вырвалось у Степана. Он прикрыл воротником тулупа его лицо, чтобы не обморозить, встал позади на сани, упираясь ногами в распоры слежек, и пристегнул лошадь. Она побежала тихой рысцой.
