Мы можем позволить себе разные стили, подходы, темы, сюжеты, тональности. Однако слова, которыми мы пользуемся, — это, как ни крутите все те же «семь нот», не нами придуманные и, кстати, выверенные веками. Они вполне обеспечивают и полифонию звучания (доказательством чему служат многочисленные произведения классиков журналистики), и, к сожалению, какофонию тоже (чтоб убедиться в этом, надо раскрыть любую сегодняшнюю газету). «По отношению к очень многим нашим писателям, — говорил М. Горький, — нужно сказать, что с русским языком они обращаются варварски и знают его плохо». Уж в чем, в чем, а в этом вопросе мы, журналисты, писателей на первое место не выпустим.
Между тем широта и неоднородность читательской аудитории накладывают полный запрет как на серость изобразительных средств, так и на вычурность языка: нас читает не избранная публика, а миллионы «газетных тонн глотателей». «Надо писать крепкими, тугими словами, — говорил Горький в беседе с молодыми очеркистами, — рассказывать так, чтобы все было просто, ясно, — вот к чему нужно стремиться».
Но как стремиться? Где находить «тугие» слова? У кого учиться простоте и ясности изложения? Попытаюсь ответить на эти вопросы, хотя должен заранее предупредить: ничего нового мне сказать не удастся, я всего лишь напомню старые истины.
1. Прежде всего, надо читать классиков, и читать профессионально. Это значит: не просто следить за развитием сюжета, но и замечать, как авторы оперируют словом, за счет чего достигают большей выразительности, как строят повествование, когда и где роняют свое знаменитое бутылочное стекло, поразительно озаряющее всю картину.
«Вы окажете самому себе хорошую услугу, — писал М. Горький одному молодому литератору, — если поймете, что решающую роль в работе играет не всегда материал, но всегда мастер. Из березового полена можно сделать топорище и можно художественно вырезать прекрасную фигуру человека».
Замечательно «вырезали» такие выдающиеся стилисты, истинные мастера слова, как И. Бунин, Н. Лесков, А. Чехов, Г. Мопассан. У них и надо учиться журналистам. Мягкости языка — у А. Чехова, и еще его умению писать короткими фразами, без вводных предложений. Речевому языку, языку «говора» — у Н. Лескова, сделав настольной книгой его «Очарованного странника». И. Бунин, по мнению М. Горького, «очень удобен для очерка сухой точностью своего языка»: его рассказы написаны так, будто он «делает рисунки пером». Филигранность, отточенность, ювелирная выверенность Ги де Мопассана общеизвестны; к сожалению, иные из нас, сверхпоглощенные содержанием его произведений, этого не замечают. Надо, конечно, иметь определенное мужество, чтобы ограничивать себя в чисто читательском удовольствии, профессионально относясь к творчеству великих мастеров.
Авиационные конструкторы, как известно, прежде чем построить собственный самолет, до винтика разбирают чужой, предпочитая наслаждаться не столько красотой свободного полета машины, сколько линиями на чертеже.
2. Язык народа — клад для литератора. Но есть ли у нас кладоискательское чутье? Есть ли вкус к поиску? Умеем ли мы «ходить в народ»? Часто ли пользуемся мудростью предков, заглядывая в книги и словари?
Как родниковая вода отличается от той, что течет из крана, так и литературный язык не похож на речевой: он без «местных примесей», без натурализмов, без искусственных добавок в виде жаргона, лишен случайного, временного, фонетически искаженного. Беречь его чистоту, хранить от загрязнения такими словами, как «лажа», «шамать», «клёво», «волынка», наша святая обязанность. Это с одной стороны. С другой — не следует забывать, что первоисточником литературного языка все же является разговорный. Он постоянно рождает новые слова и понятия, особенно бурно — в эпоху социальных революций и научно-технического прогресса. Воздвигать непроницаемые и вечные барьеры между двумя языками было бы неправильно, да и невозможно: прорыв таких слов, как «комиссар», «паек», «карточная система», «космонавт», «мероприятие», неизбежен.
Если невозможны барьеры, то, стало быть, параллельно процессу обогащения языка идет процесс его засорения. Что требуется от нас, журналистов, не без активной помощи которых осуществляются оба процесса? Прежде всего разборчивость и сдержанность в употреблении уже существующих слов и понятий. Мы должны способствовать только обогащению и решительно препятствовать засорению нашего языка. Но и — «зеленая улица» словам, которые прошли через мощные очистительные сооружения времени!
Кроме того, нельзя забывать, что словотворчество продолжается и что мы, газетчики, ближе других находимся к возможности реально творить. «Стиляга», «звездная болезнь», «эхо войны», «малаховщина» и другие понятия, рожденные в недрах «Комсомольской правды», «обтекатели», так своевременно пущенные «в оборот» с легкой руки «Известий», — все это, быть может, и льстит авторам, но и ко многому обязывает. Обязывает в том смысле, что «родить» новое понятие куда проще, нежели потом «изъять» его из обращения, когда вдруг выяснится, что оно лишено социальной глубины, поверхностно-ярлыковое, неточное по смыслу, искажающее не только язык, но и нравственные представления общества. «Речь, пекущаяся об истине, — писал Сенека, — должна быть простой и безыскусственной». Стало быть, прежде чем давать новым словам газетную жизнь, надо тщательно измерить их глубину, взвесить, просчитать все последствия, как социальные, так и нравственные, и, наконец, учесть их фонетическое звучание и степень художественности. Какое емкое, многопластовое, точное, яркое представление дает слово «спутник» и сколько сомнений возникает, когда читаешь или слышишь «волосатик», «стиляга», «хипповый»!
Однажды в «Комсомолке» решался на совещании вопрос, не присвоить ли читателям, пишущим в газету, имя «читкоры» по аналогии с «рабкорами» и «селькорами»: читатели-корреспонденты? Не сомневаюсь, дали бы имя — привилось, уж очень хлестко звучит: читкор! Но после бурных дебатов все же воздержались, сохранили старое «читатель», главное достоинство которого в том и состоит, что оно — старое. Язык — это самое консервативное изобретение человечества, ревниво охраняемое от всевозможных реформ, новшеств, изменений и даже обогащений; такую бы стойкую идиосинкразию к засорениям — и нам бы, газетчикам, цены не было!
(Однажды в небольшом очерке, напечатанном в «Литературной газете», рассказывая о невежественном целителе, я позволил себе весьма сомнительную форму довольно простого слова: «Вхожу и вижу: за столом сидит и ест бутерброд с колбасой лет под шестьдесят мужик в грязном халате. Сажусь перед ним на стул. Подаю записку. Он делает последний смачный ж у й, ставит на стол пустую бутылку из-под кефира и берет записку…» А как прекрасно употреблено слово в одной авторской песне, стилизованной под цыганский романс: «Вино на губы тихо л ь я…»!)
3. Что еще делает журналистов мастерами, способными к «художественному вырезанию»? Думаю, умение сохранять индивидуальность своих героев. «Искусство начинается там, — писал М. Горький, — где читатель, забывая об авторе, видит и слышит людей, которых автор показывает ему».
При элементарной и, казалось бы, кристальной ясности этого требования иные из нас, к сожалению, куда чаще пренебрегают им, нежели пользуются. Не о том сейчас речь, ч т о говорят наши герои на газетных страницах, а о том, к а к говорят! Нет, не бедным или богатым языком, образным или примитивным — не
