«Я чувствую себя одинокой и бедной – одинокой, быть может, потому, что так и есть, а бедной – потому, что мое движимое имущество состоит из одного датского эре. „Быть может“ я забираю назад. С ужасом думаю о наступающей зиме».
Позже Астрид стала подшучивать над своими мрачными мыслями. Так, в 1929 году, когда жизнь стала налаживаться, поскольку они с подругой Гун нашли новое жилье на Атласгатан, она назвала себя «убывшим кандидатом в самоубийцы». Но пессимизм и меланхолия не разжимали крепких объятий.
В ответ на письмо Анне-Марие в январе 1929 года, в котором та жаловалась, что возлюбленный кажется ей чужим, Астрид 6 февраля 1929 года ответила, что это и трагично, и естественно, и поделилась собственным мрачным взглядом на любовь и отношения между мужчиной и женщиной: «Другого и быть не может между двумя несчастными, во всяком случае в этом худшем из миров. Это ясно как дважды два. Es ist eine alte Geschichte doch bleibt sie immer neu[9] и всякий раз столь же невыносима».
В том же письме Астрид спрашивает, читала ли Анне-Марие книгу французского писателя Эдуарда Эстонье «Одиночество», недавно переведенную на шведский. Если нет, ей стоит прочитать последний рассказ в сборнике – «Господин и госпожа Жофрелен», в нем речь о мужчине, который покончил с собой, потому что за многие годы совместной жизни отчаялся понять, что творится в голове у жены. История взволновала Астрид и воскресила угасающую веру в то, что через любовь мужчина и женщина могут преодолеть одиночество, на которое безнадежно обречен каждый человек по отдельности:
«Нет, наверное, ни одного существа, рожденного женщиной, которое бы не было одиноко. И тут вдруг появляется какой-то человек и заявляет: „Мы с тобой – родственные души, мы понимаем друг друга“. И в глубине твоей души раздается голос, с досадной ясностью произносящий: „Да, черт подери, да“. То есть твой голос, возможно, выражается несколько приличней. В последнее время меня одолевают люди, которые чувствуют себя ну такими родственными мне душами, ну такими родственными! А я еще более одинока, чем раньше. Во всяком случае, кусочек меня упрямо, невыносимо, ожесточенно одинок – и, вероятно, так всегда и будет».
Тоска, пессимизм и временами возникающие мысли о самоубийстве сильнее всего давали о себе знать, когда длинными воскресными днями Астрид оставалась в большом городе одна. Непрестанные размышления о Лассе с утра пораньше гнали ее на улицу, и все, что в другие дни вытеснялось и тонуло в многочисленных заботах, всплывало из подсознания. Нигилизм и глубокая тоска грызли ее изнутри, как и голод, когда деньги подходили к концу, а корзина из дома давно уже опустела. Часто приходила она на «одинокую» лавочку под кустом у Энгельбретскирке. Всеми покинутая, Астрид находила спасение не в церкви, а в романе Кнута Гамсуна «Голод», в те годы ставшем библией для матери-одиночки, – так она рассказывала «Экспрессу» в ноябре 1974-го:
«Все сливалось в единое острое переживание счастья от книги и солидарности с юным Гамсуном и всеми, кто ходил голодным по всем большим городам мира. Как вот, например, я – ну да, ну да, я, конечно, даже близко не голодала, как Гамсун, который, расхаживая по Христиании[10], жевал кусочек дерева. В Стокгольме я просто никогда не бывала по-настоящему сытой. Но и этого хватало, чтобы отождествить себя с безумным юношей из Христиании, и подумать только, что он смог написать такую захватывающую и ужасно забавную книгу о голоде».
В том, как Гамсун описывал борьбу человека с одиночеством, было что-то знакомое и успокаивающее. А зримое описание бедного потрепанного героя прямо-таки подбадривало: его одежда становится все оборваннее, самая распоследняя вещица отдана в заклад, и тем не менее среди этой безнадежности он сохраняет достоинство и юмор. Все же Астрид была не одна со своим одиночеством в Стокгольме – был и герой Гамсуна, и еще сотни молодых несчастных секретарш, чья юность пропала из-за нежелательной беременности, и они тоже голодные слонялись по большому городу в поисках смысла жизни. Вот что Астрид написала Анне-Марие 3 октября 1928 года:
«Да, и точно жизнь – проклятая бессмысленная комедия! Иногда мне кажется, что я заглядываю в пропасть, а иногда утешаю себя тем, что „life is not as rotten as it seems“».
Слепой метод
А по будням разочарованная двадцатилетняя мать без ребенка становилась энергичной, общительной фрёкен Эриксон, которая умела ладить со всеми вокруг. Она печатала слепым методом, не глядя скользила пальцами по клавиатуре, хорошо стенографировала и не боялась переписки на английском и немецком. Все эти умения позже пригодились Астрид Линдгрен – писателю, редактору, а для родных и друзей – прилежному корреспонденту.
На первой работе, куда Астрид поступила в 1927 году, ей полагалось снимать трубку, произносить: «Отдел радио Шведского центра книжной торговли!» – слушать и извиняться. Ей приходилось принимать жалобы недовольных клиентов, не сумевших настроить свое новое радио – последний писк техники. Во время собеседования на площади Кунгсброплан начальник конторы ясно дал понять, что после бегства предыдущей сотрудницы ему больше не нужны девятнадцатилетние, но Астрид Эриксон сделала то, что всегда умела делать превосходно: продала себя. Включила обаяние, юмор, энергию и убедила работодателя в том, что на нее можно положиться, хотя ей всего девятнадцать.
«Мне платили 150 крон в месяц. С этого не разжиреешь. И в Копенгаген особенно не разъездишься, а больше всего я стремилась туда. Но иногда с помощью экономии, заемов и закладов удавалось наскрести денег на билет».
Старый паспорт Астрид Эриксон с многочисленными синими и красными печатями датской таможни за 1926–1930 годы рассказывает свою историю – историю скандинавского челнока. Этот документ свидетельствует о том, что мать Ларса Блумберга за три года проделала неближний путь из Стокгольма в Копенгаген и обратно от двенадцати до пятнадцати раз. Часто она выезжала самым дешевым ночным поездом, уходившим в пятницу; билет в оба конца стоил 50 крон, и всю ночь приходилось сидеть. Утром она приезжала на Центральный вокзал Копенгагена, запрыгивала в трамвай до Брёнсхой и входила в калитку Виллы Стевнс еще до полудня. На почти непрерывное общение с Лассе оставались сутки: чтобы в понедельник утром выйти на работу в Стокгольме, Астрид приходилось уезжать из Копенгагена рано вечером в воскресенье. Эти визиты выходного дня были такими насыщенными, делилась Астрид Линдгрен в 1976–1977 годах в заметках для Маргареты Стрёмстедт, «что Лассе потом целую неделю спал сутками напролет».
Двадцать четыре или двадцать пять часов общения сначала каждый второй, а затем каждый третий-пятый месяц в течение трех лет – вроде бы не много, но в океане тоски эти единичные поездки были драгоценными каплями. В те годы Астрид не могла быть для Лассе настоящей матерью, но благодаря поездкам в Копенгаген, в том числе длительным, на Пасху и в летний отпуск, у мальчика складывался образ «мамы» – процесс, который тетя Стевенс и Карл старались стимулировать и по доброте своей рассказывали маме Лассе в ежемесячных письмах о физическом и психическом развитии Лассе. В длинных отчетах с Аллеи Надежды 1927–1930 годов, которые Астрид хранила дома на улице Далагатан всю свою жизнь, подробно описывалось состояние здоровья Лассе, его речевое и моторное развитие, ежедневные активные игры с Эссе. Астрид смаковала мельчайшие детали из жизни сына и тут же пересказывала в письмах, например к Гуннару, который 26 июля 1927 года получил следующее сообщение о жизни на Аллее Надежды с цитатой на шведско-датском языке:
«Тетя Стевенс пишет, что Лассе „ужасно юморной“, он так смешно формулирует: „Хм, так-так“, – говорит он, а еще „чрезвычайно важно“. Все это он узнает из рассказов Карла о школе и вплетает в свою речь в подходящий момент».
За первые три года в Стокгольме, где Астрид не могла видеться с Лассе и сталкивалась с другими молодыми женщинами, разлученными с детьми, у нее сформировался критический взгляд на отношения детей и взрослых. Впоследствии это сказалось на ее творчестве. По словам Карин Нюман, одним из тех, кто особенно способствовал прозрению Астрид, была Гун Эриксон, с которой Астрид познакомилась в клинике «Готт Хем» в ноябре 1926 года и теперь делила комнату. Полтора года они прожили вместе, сначала в слишком дорогой комнате на Брагеваген, а затем в квартирке с кухней и ванной в новом доме на Атласгатан. Тут они жили и в 1929 году, когда Астрид получила работу в «К. А. К.», Королевском автоклубе, но вскоре вынуждены были переехать, потому что в том же году Гун потеряла работу.
Бритт, маленькая дочка Гун, после рождения в клинике «Готт Хем» очутилась в детском доме в Смоланде, и чем больше Астрид узнавала об этом детском доме, чем больше слушала неубедительные оправдания Гун, которая к дочери не ездила, тем отчетливее созревало решение. Однажды Астрид сама отправилась в Смоланд навестить девочку Гун, ровесницу Лассе. Положение детей ее шокировало; она увидела, как бесчувственны воспитатели в детских домах. Кулечек конфет, который она привезла девочке, тут же конфисковала директриса и поделила между детьми, оказавшимися поблизости. Одним достался леденец, другим – ничего, многие беспомощно плакали. Наедине с Астрид девочка заплакала, монотонно, несчастливо и бессловесно, – и все сильнее за Астрид цеплялась. Как та потом писала тете Стевенс и много лет спустя рассказывала Маргарете Стрёмстедт, ей казалось, что девочка «хочет сказать: я боюсь тут оставаться, но еще больше боюсь рассказывать, почему боюсь».
