Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

Уж очень «успешное» начало по освобождению Харькова походило на заранее запланированную немецким командованием операцию по созданию нового харьковского котла. Она и закончилась трагедией — в плен были взяты войска Юго-Западного и Южного фронтов, о численности которых ходили самые невероятные слухи.

К вечеру четвертого дня наступления наша рота заняла оборону на вершине глубокого оврага.

В вечерних сумерках слышались отголоски затихающего где-то боя. Отдельные автоматные очереди перекликались с редкими винтовочными выстрелами и тяжело строчащими звуками пулеметов.

Ночь, казалось, могла пройти без тревог.

Рядом с расчетом роты, у края оврага, пристроился танк — надежное укрытие для боевого охранения.

Вдруг среди ночной тишины раздался истошный крик часового — «немцы»!

Как внезапно налетевший порыв бури, крик сдунул всех, кто занимал оборону, и всю эту массу еще не успевших разобраться в случившемся людей бросил вниз в лощину. Там, продираясь сквозь деревья и кусты заросшего оврага, они сметали все, что оказывалось на пути.

А вдогонку неслись автоматные очереди и разноцветные нити трассирующих пуль.

Все смешалось в этом диком порыве, бегущих от страха и смерти людей и долго еще продолжалось это бегство, пока за спиной не прекратились трассирующие выстрелы автоматчиков.

Наконец, отсутствие преследователей привело людей в чувство. Можно было перевести дыхание и попытаться отыскать своих.

Я шел, плохо соображая, медленно приходя в себя от шока, и все не верил самому себе, как это в этом бегстве я сумел устоять на ногах, неся за спиной такой тяжелый ящик с минами!..

О подробностях дня пленения у меня остались лишь разрозненные воспоминания, плохо связанные в одно целое.

Утром 17 мая я оказался среди незнакомых людей, тоже потерявших свои части. Куда идти, где нам искать своих, когда все так перемешалось? К тому же в этом хаосе я абсолютно потерял представление, где своя сторона, где немцы. Чувства растерянности и безысходности сковали разум.

Так что же делать, как выбраться из этого кошмара?

Вид всего окружающего и людская растерянность утверждали мысль о большой и непоправимой беде. Думаю, что именно неуверенность и страх заставили меня бросить ящик — он был уже не нужен.

К середине дня я и еще несколько человек выбрались из лесной чащи на поляну, к проходящей рядом дороге. На ней зияла довольно свежая воронка, с не успевшей еще высохнуть землей по краям. Воронка укрыла всю нашу группу и позволяла видеть все, что происходит вокруг.

В ней уже была небольшая группа красноармейцев. Кто они были и куда они шли? Что намеревались делать дальше? Я ничего не знал и не мог ответить на эти вопросы.

В их движениях и действиях не было решимости и решительности, они больше походили на заживо обреченных, — да и я сам, видимо, был похож на человека, потерявшего разум.

Лишь один из группы, майор по званию, сохранял спокойствие и казался готовым оказать немцам сопротивление. Он был в форме, и только расстегнутый ворот гимнастерки говорил о волнении; на ремне оружие в открытой кобуре.

Впереди виднелась мелкая, по колено, речушка, через которую можно было пройти вброд, и деревянный мостик через нее. Бой шел где-то в стороне от нас.

Но вот появились танки, стал слышен шум моторов. Они двигались по направлению к мосту. Остро заныло под «ложечкой». Когда танки остановились, к ним стали подходить автоматчики, что-то говорящие друг другу. Иногда до нас долетали обрывки слов.

На башнях четко просматривались кресты. Из люка одного из них показался танкист и, переговорив с автоматчиком, показал в сторону моста. Автоматчики перешли мост и направились по дороге в нашу сторону, вероятно получив задание осмотреть местность по берегу речушки.

Мы, затаив дыхание, наблюдали за их движением. Когда уже не оставалось сомнения, что идут они в нашу сторону, майор приготовился стрелять. Обе пули его не попали в цель. Немцы после выстрелов остановились, дали в нашу сторону очередь и снова пошли. Майор приподнялся из воронки, будто собираясь в атаку, поднял руку с пистолетом и выстрелил. У него, видимо, оставался последний патрон и, не желая сдаваться автоматчикам, он застрелился у нас на глазах.

Автоматчики подходили к воронке. Казалось, что остаются последние мгновения жизни. Перед глазами промелькнули с невероятной быстротой образы прошлого и лица близких, наступило ожидание безысходного конца — в этом ни у кого не было сомнений.

Над нами стояли немцы и кричали: — «Hände hoch! Hände hoch!»

Какое короткое, всего из четырех букв, слово «плен», но как много вобрало оно в себя событий моей жизни… Не проходящею болью отзывалось оно в разговорах, при чтении разных публикаций, в фильмах и на телевидении. Это было бедой всей моей жизни. К моему «не-советскому» происхождению добавился еще один страшный «компромат» — плен, а позднее и длительное заключение за пребывание в плену. Но если честно признаться, все годы я не чувствовал своей вины перед людьми за «совершенное преступление».

Я не скрывал их в своей семье и там, где работал. Благодарил и продолжаю благодарить людей за участие ко мне самому, несмотря на тяжелый груз обвинений, с которыми я вернулся домой.

Тема плена была запретной после войны в публикациях газет, журналах, кино и на телевидении. В официальных кругах плен осуждали, а пленных относили к отверженным, лишенных прав. И только пришедшая перестройка впервые раскрыла доступ к печати тем, кто захотел рассказать о плене.

Появились и иные взгляды и суждения, стали печататься «крамольные» произведения. С жадностью я стал читать информацию о первых годах Советской власти, где освещались 20–30-е годы — годы становления государства, строительство социалистической индустрии, колхозного строя, трагедии репрессий, войны и других событий, касающихся нашей истории, но изложенных по новому, на основе данных, упрятанных в тайники Гохрана или подлежащих уничтожению.

Но уничтожить историю невозможно, она оставляет следы — документы и свидетельства прошлых событий.

Дошла очередь до плена и пленных.

«Литературка», «Известия» предоставили этой теме также свои страницы. Думаю, что в памяти читателей сохранились статьи «Живым и мертвым», «Белое и черное» — там шел разговор о реалиях плена в условиях войны.

Мне запомнились суждения на эту тему полковника В. Филатова. Он высказывался в том духе, что пленные уже одним тем, что они нарушили военную присягу, сами определили себя в предатели. Что ставить знак равенства между теми, кто участвовал в войне и не был пленен, и теми, кто в плену был, нельзя уже по той причине, что «взять в плен» можно лишь того, кто сдается. А сдался — значит, сам захотел, значит, предал, перебежал.