Наконец, когда армии сойдутся лицом к лицу в этих пустынях, то какие разные мотивы будут ими двигать! На стороне русских — страна, независимость, интерес частный и общественный, даже тайные пожелания наших союзников. На нашей стороне — одна слава, не подкрепленная даже желанием приобретения.
И каков итог множества усилий? Французы более не будут узнавать друг друга, находясь в центре страны, не ограниченной никакими естественными преградами, где разнообразие нравов, людей и языков столь огромно».
По этому поводу самый старший из высокопоставленных сановников, Сегюр, добавил: «Такие испытания никогда не преодолеваются без истощения соответствующей степени; это не позволит Франции слиться с Европой; когда Франция должна будет стать Европой, она больше не будет Францией. Разве задуманный поход не оставит ее одинокой, пустынной, без главы, без армии, доступной для любой агрессии? Кто тогда должен ее защищать?»
«Моя слава, — ответил император. — Я оставляю свое имя и страх, внушаемый вооруженной нацией».
Он не хотел, чтобы его решение было поколеблено столь многими возражениями, и объявил, что собирается организовать в Империи когорты народного ополчения и доверить французам защиту Франции, его короны и его славы.
Что касается Пруссии, то он обеспечил ее спокойствие, лишив возможности двигаться, даже в случае его поражения или высадки английского десанта на берегах Северного моря и в его тылу; он держит в руках гражданские и военные власти этого королевства, он владеет Штеттином, Кюстрином, Глогау, Торгау, Шпандау и Магдебургом, он разместил офицеров в Кольберге и армию в Берлине и с помощью этих средств и при поддержке верной Саксонии не боится прусской ненависти.
Что касается остальной Германии, то политическая система и недавно заключенные брачные союзы с дворами Бадена, Баварии и Австрии связали ее с Францией, а короли обязаны ему своими новыми титулами. Подавив анархию и связав себя с королями, он стал еще сильнее, а последние не могут на него напасть, не заразив свои народы принципами демократии, и едва ли возможно, чтобы монархи стали союзниками естественного врага всякого трона, — врага, который если бы не был за него, сверг бы их, и против которого он один может их защитить.
Кроме того, немцы — медлительные и методичные люди, и имея с ними дело, он всегда должен располагать временем; он господствует над всеми крепостями Пруссии, а Данциг является вторым Гибралтаром[11]. Россия должна вызывать опасения всей Европы своим военным и захватническим правительством, так же как и своим диким населением, уже столь многочисленным, которое ежегодно прирастает на полмиллиона. Разве ее армии не видели во всех частях Италии, в Германии и даже на Рейне? Требуя вывода войск из Пруссии, она требует невозможной уступки; оставить морально разрушенную Пруссию — значит отдать ее в руки России, что обернется против Франции.
Продолжая с еще большим оживлением, Наполеон воскликнул: «Есть ли угроза со стороны различных партий, которые предположительно существуют внутри Империи, во время моего отсутствия? Где они? Я вижу только одну враждебную мне партию — это роялисты, главная часть старой знати, престарелые и неопытные. Но они боятся моего падения более, чем желают его. Именно это я сказал им в Нормандии. Меня превозносят как великого военачальника, как способного политика, но почти не говорят обо мне как об администраторе; между тем самое трудное и самое полезное, что я сделал, — я остановил революционный поток, который мог поглотить всё, Европу и вас. Я объединил партии, противоположные друг другу, смешал враждебные классы, однако среди вас были твердолобые дворяне, которые этому противились, они отказывались от моих благодеяний. Очень хорошо! Мне-то что? Ради вас, вашего благополучия я это предлагал. Что бы вы делали в одиночку и без меня? Вы просто горстка людей, противная массам. Разве вы не видите, что нужно уничтожить противостояние третьего сословия и дворянства путем полного слияния лучшего, что сохранилось в этих двух классах? Я предлагаю вам руку дружбы, а вы ее отвергаете; но зачем вы мне нужны? Когда я поддерживал вас, я причинял себе вред в глазах народа; раз так, то я король только третьего сословия — разве этого не достаточно?»
Спокойно переходя к другому вопросу, император сказал, что вполне осведомлен об амбициях своих генералов, но война всё расставляла по местам, и французские солдаты никогда не одобрили бы крайностей — они слишком гордятся своей родиной и слишком привязаны к ней. Если война опасна, то и у мира есть свои опасности: если вернуть армии домой, то проявится много слишком дерзких замыслов и страстей, которые сегодня дремлют, но могут пробудиться, и он более не сможет удерживать их в определенных пределах, поскольку всем этим стремлениям нужно давать свободный выход; короче говоря, он боится их меньше за пределами Империи, чем внутри нее.
Наполеон закончил так: «Вы боитесь войны, поскольку она создает угрозу моей жизни? Так было во времена заговора, когда пытались запугать меня Жоржем; он был везде, чтобы найти мой след, это несчастное существо собиралось в меня стрелять. Хорошо! Положим, он сделал бы это! Самое большее, он убил бы моего адъютанта, но невозможно было убить меня! Выполнял ли я в то время предначертания судьбы? Я чувствую, что иду к цели, о которой не ведаю. Поскольку скоро я ее достигну, то стану более не нужен, и будет достаточно атома, чтобы меня низвергнуть; но до этого времени все человеческие усилия против меня бесполезны. Совсем неважно, нахожусь я в Париже или в армии. Когда мой час наступит, то лихорадка или падение с лошади во время охоты сразит меня, словно пуля: наши дни сочтены».
Этот взгляд, зачастую полезный в миг опасности, не дает завоевателям понять цену их завоеваний. Они слишком верят в предопределенность — или потому, что больше других знают о том, что является самым неожиданным в человеческой судьбе, или потому, что это освобождает их сознание от слишком тяжелого груза ответственности. Это было словно возвращение во времена крестовых походов, когда слова «это воля Божья» являлись достаточным ответом на все возражения благоразумной и мирной политики.
В самом деле, экспедиция Наполеона в Россию имеет печальное сходство с походом Людовика Святого в Египет и Африку. Эти нашествия, одно из которых было предпринято в целях небесных, а второе — в интересах земных, закончились похожим образом; и эти два великих примера указывают всему миру на то, что обширные и глубокие расчеты в век разума могут привести к тем же результатам, что и порывы религиозного фанатизма во времена невежества и суеверий.
