К сожалению, внезапная смерть прервала наш разговор о земном бытие и продолжении деятельности духа. Тем больше связываются у меня мысли о его смерти с непостижимой для меня смертью его брата. Благодаря подруге семьи мне удалось прочитать последние письма Акселя, они особенно исполнены чувств, переполнены счастьем. С тех пор я лучше стал понимать Мартина.
В середине апреля 1945 года Аксель направил свой самолет, наполненный взрывчаткой, на мост через Одер, чтобы остановить наступательный прорыв Советской Армии. Он должен был, собственно, понимать, что это самопожертвование было бессмысленным. Тем более, что за недели до своего поступка он в пространных письмах описывал чудо вновь обретенной любви. Это была любовь втроем - «самое лучшее из всего, что я до сих пор пережил. Мой друг и я, мы оба любим ее, и она любит нас обоих. Ради нашей любви нам приходится каждый день преодолевать самих себя, отказываться ради общности, и этот отказ ради другого придает всему святое благословение, молчаливый обет нерушимости нашей общности». Со всеми подробностями Аксель описывает черты девушки, события этой странной любви. За неделю до последнего вылета он пишет: «В последние дни меня обуревают мысли о душе немецкого человека и о том, какие разнообразные проявления находит жизнь в эти недели наивысшего напряжения. Не только в ближайшем окружении моих товарищей, нет, я вижу прежде всего у нее, нашей общей подруги, внутренним миром которой я в последние недели так обеспокоен, я ощущаю эту борьбу. Повсюду страх и ужас перед нашим ближайшим будущим».
14 апреля Аксель пишет Мартину, что принял «самое трудное и важное решение» своей жизни. У него было четыре часа на раздумье, однако уже через час он заявил о своем добровольном решении. К нему пришло осознание необходимости этой акции. А к этому добавилось размышление о том, насколько «сегодня велики возможности закончить жизнь смешным, глупым и бессмысленным способом - боевые вылеты, выстрел в затылок в плену, заболевание чумой, голодная смерть; и напротив, здесь ты получаешь уверенность в том, что своей смертью оказываешь действительно очень сильное позитивное воздействие. Такая мысль явно говорит в пользу задуманного».
Последними строками, написанными братом, Акселем, в воскресенье, 15 апреля, я хочу, не ища и не находя никаких объяснений, проститься с главой о Мартине. Аксель пишет: «Из моего переполненного сердца я хотел бы излить тебе еще очень многое в этом письме. Я вчера узнал, что должен сегодня быть в боевой готовности, и провел этот вечер совсем чудесно, совершенно неописуемо красиво. Она украсила наш старый привычный стол и все по-праздничному расставила. Я рассказал ей все перед вечером и попросил отметить этот последний вечер с Оскаром и мной в духе полного жизне-утверждения, без отчаянья и грусти. Глубоко потрясенная, она сначала заплакала, затем явила мне как самый дорогой подарок пример такой силы и душевной твердости в течение всего вечера, что я сам от этого почувствовал прилив сил. После этого мы тихо сидели вместе до глубокой ночи и были глубоко и совершенно счастливы. Ранее никогда не испытанное мною ощущение безмерного счастья жизни заполнило меня. Все мелкое и низменное ушло от меня. Я счастливо и без горечи иду навстречу тому, что я избрал для себя как исполнение всего того, что нам повелевает жизнь. Скажи честно - ты не завидуешь мне безмерно? Пусть другие перемалывают фразы о народе, победе или прусском духе - меня все эти пустяки более не интересуют. Ты хорошо знаешь меня и мою позицию. Живите все! Живите за меня все вместе, и я буду жить вместе со всеми вами, со всеми, кого я любил. Я всегда готов быть с тобой! Твой брат Аксель».
Нежность - можно ли воспользоваться этим словом, говоря о дружбе двух мужчин? Но именно таким было мое отношение к Гельмуту. Среди моих друзей он был тем, кого я знаю дольше всех. Начиная с 1934 года, вскоре после прибытия в Москву, мы оба учились в немецкой школе имени Карла Либкнехта. Ежедневно мы проходили вместе с ним довольно большой кусок пути до школы. Его путь начинался в переулке, где был детский дом, в котором он жил; я шел от дома, где мы жили, к Арбатской площади. Мы встречались по дороге через эту площадь, которая была символом духовного центра города, ставшего нашей второй Родиной. Для Гельмута она осталась такой до старости. В шумной толпе австрийских парней и девушек шли мы оттуда через Гоголевский бульвар к нашей школе-новостройке на улице Кропоткина. Из-за австрийцев мы называли международный детский дом № 6, простоты ради, «детдом Шуцбунда». В нем жили дети павших или преследовавшихся участников восстания рабочих, поднятого в 1934 году в Вене под руководством социал-демократов против надвигавшегося фашизма, которое было утоплено в крови. Мой отец написал об этом по горячим следам пьесу «Флорисдорф», премьера которой прошла в Театре имени Вахтангова.
Гельмут был одним из немногих детей немецких эмигрантов, живших в этом детском доме. Почему Гельмут попал туда, я узнал, как и почти все об истории его семьи, лишь много позже, во время наших встреч после так называемого «поворота», с которого в 1989 году начался конец ГДР.
Дети шуцбундовцев, как и другие соученики, считали Гельмута, пожалуй, сдержанным парнем. В моей памяти не сохранилось наших общих с ним переживаний из школьной жизни. Лишь во время войны и учебы в школе Коминтерна, а после его роспуска на Немецком народном радио мы сблизились гораздо больше и стали друзьями. Там мы работали как журналисты-стажеры и дикторы до конца войны в мае 1945 года. Если бы мне пришлось описать и первое впечатление от Гельмута, и самую запоминающуюся его черту, то я назвал бы его тихим и задумчивым человеком.
К счастью, мне удалось получить сведения о его жизни от него самого, а не иначе, как было с другими друзьями. Можно годами жить бок о бок, говорить об обычных вещах и все же знать друг о друге очень мало. Лишь при наших встречах с конца 1990 года до позднего лета 1991 года в тесных комнатках его крошечной квартиры узнал я из многочасовых разговоров самое существенное.
Когда нас вместе готовили к конспиративной борьбе в Германии против режима Гитлера, я не знал, насколько мой друг был предназначен для этого далее по своему происхождению.
Мать Гельмута жила в Кенигсберге, где он и родился. Бабушка всю жизнь работала уборщицей, его дед, выходец из Литвы, был столяром. Мать была членом коммунистической партии с 1919 года, она работала стенографисткой в окружном правлении партии по Восточной Пруссии. Поэтому не случайно она познакомилась с будущим отцом Гельмута, который, уже будучи разведчиком Советской России, был там проездом. Говорят, что это была любовь с первого взгляда, для молодой коммунистки эта встреча оказалась и путевкой на секретную службу. Связь с мужем сохранялась в течение нескольких лет, а связь со службой, в которую она пошла, сохранилась гораздо дольше. Отец, видимо, был хорошим разведчиком, наряду с русским языком он владел английским, французским и немецким языками. Позднее он рассказывал сыну, что во время Гражданской войны в России по заданию разведки пробился к «зеленым», тогда фанатичным противникам советской власти, под прикрытием американского корреспондента.
