Лишь через некоторое время выяснилось, что эти фиговинки предназначены для аперитива со спиртным, причём едят их поштучно и деликатными движениями, а не до отвала и пригоршнями.
Пожирать их за чаем мы прекратили, но Некрасов, назло всем иноземцам, долго ещё ставил возле себя вазочку с заморскими лжерурочками и с наслаждением хрумтел, приводя в недоумение непосвящённых. Но на этот моветон никто уже внимания не обращал, привыкли…
Напомню, что после смерти Зинаиды Николаевны Виктор Платонович остался буквально один – хоть волком вой в пустой квартире. Это когда ты трезвый, то ищешь тишины. А выпившему вообще несказанно обидно в одиночестве. И тут в доме появился Александр Ткаченко.
Пока не приехала мама, он был единственным, кто общался с В.П. почти ежедневно, присматривал по хозяйству и, конечно, вместе выпивал. Из всех тогдашних пьянчужных приятелей Некрасова Сашка был самым тактичным и симпатичным.
Он жил по-соседству, пробавлялся фарцой, был гол как сокол и одинок. Некрасов очень к нему за это время привязался. Старался его опекать, по-своему заботился, устраивал на работу после вечернего факультета в документальную киногруппу Рафаила Нахмановича, друга Некрасова.
Когда в Киеве появилась моя мама, хмельное безмятежное житьё Сашки было нарушено. Но он продолжал заходить, и мы с ним вроде подружились. Я и сейчас думаю, что Сашка искренне любил Вику.
На первый взгляд его вполне могли шантажировать кагэбисты. Отозвать в сторонку, поговорить со значением, мол, помогите нам, и вам на улице будет спокойнее, и тунеядством никто не попрекнёт, и комната навсегда останется за вами. Но тогда никто из нашей семьи, а тем более Некрасов, об этом не думал. И сейчас я не вправе делать безоговорочные умозаключения, подобно некоторым старым некрасовским друзьям-приятелям…
В мае 1988 года Сашка был первым, кто приехал в Париж, специально поклониться покойному Вике! Приехал на свою копеечную зарплату какого-то там вахтёра на стройке.
Привёз флакончик земли с могилы Зинаиды Николаевны. И высыпал эти несколько граммов пыли в ногах у Виктора Платоновича.
Мы с Сашкой сидели со стаканами, обнявшись, на могиле Некрасова на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа – в ногах у Вики, лицом к кресту. И я пожалел Сашку, просто так… Показался он мне в этот момент человеком совестливым и ранимым. Приехал, чтобы отблагодарить человека, наверное, единственного, который его душевно любил. Может, чтобы попросить у него прощения. Если было за что прощать.
А потом он как без вести пропал…
… В те времена частенько забегал на минутку Марк Райгородецкий, младший брат старого приятеля Некрасова. И уже от прихожей начинал торопиться, мол, времени в обрез, разве что чаю выпью и помчусь опять на работу. В доме Некрасова к нему – школьному учителю, всегда с портфелем под мышкой, молодому, улыбчивому и разговорчивому – благоволили.
Немножко пошумев и посмеявшись на кухне, они шли с Виктором Платоновичем в кабинет, посмотреть, что можно взять почитать. Мандельштам, Цветаева, «Мосты», «В круге первом» – книга быстренько пряталась в портфель, и Марик убегал.
В тот злосчастный февральский день он, как всегда, заглянул перед уроками к Некрасовым. Ничего не зная об обыске в их квартире. В портфеле Марика кагэбисты нашли «Мы» Замятина. Принёс вернуть.
Его сразу же увезли на допрос. На следствии добивались, откуда книга, брал ли ещё, чья она, кто дал? Некрасов? Приди Некрасов и признайся: да, это моя книга – и тогда можно при желании пришить «антисоветскую пропаганду». Промолчи, как сделал оробевший Вика, – и Марку Райгородецкому злорадно сказали: вот видите, ваш классик в кусты затаился, а вы пойдёте на отсидку.
Оба варианта были беспроигрышны. В любом случае Марику бы не поздоровилось.
И пришили ему два года лагерей! За чтение одной книги! А заодно и Некрасова унизили.
Виктор Платонович действительно терзался своим как бы малодушием. Как я его ни убеждал, что от него на самом деле ничего не зависело. Хотя бы знать, куда ему написать пару слов, вздыхал В.П., извинения попросить…
Уверен, что вернись Некрасов в Киев, он бы разыскал Марка Райгородецкого и извинился бы перед ним. А раз Вика не дожил, это делаю за него я. И говорю: «Извини, Марк!» Хотя и с опозданием, но извини! Может, Некрасову станет легче от этого. А может, и Марику тоже…
– Чё-то Киев не отвечает, – сказала Мила, – третий раз набираю.
Я немного озаботился: может, Вика решил загульчик учинить? Но тогда мама должна быть там поблизости…
В шесть вечера я по обыкновению уселся с транзистором на пол возле дивана – в этом месте было меньше помех. Начал продираться сквозь заглушку, ловить Би-би-си. Поймал и подпрыгнул!
«Уже целые сутки на киевской квартире писателя Виктора Некрасова идёт обыск».
Немедленно звонить в Киев! Ответа нет, тарабаню ещё и ещё… Потом позвонили из Москвы. Корреспондент «Голоса Америки» отрекомендовался по-заграничному, справился о новостях. Испугавшись такой чести, я отвечал с достоинством, мол, пока ничего не известно, извините. Люсик Гольденфельд успокоил по телефону, сказал, что даже зашёл к Вике во время обыска, так что особо не волнуйтесь! Обыск как обыск, сообщил он слегка заговорщицки.
Хорошенькое дело! Им там, в столице, может, благочинно и покойно, а в нашей тьмутаракани как не волноваться?
Только к концу следующего дня позвонила мама и полушёпотом сообщила: только что ушли, унесли семь мешков.
– Семь мешков чего? – удивился я.
К телефону подошел В.П., начал подробно всё рассказывать.
Как пришли пятеро, чертовски вежливые, с ордером на обыск. На предмет выемки антисоветских материалов. Забрали в мешки массу бумаг и фотографий, книг и иностранных журналов, пишущую машинку, магнитофон, фотоаппарат. В.П. нервно шутил, рассказывая об обыске, как о явной нелепице. «Мальчики» выводили гулять собаку Джульку, ходили в гастроном и книжную лавку за отложенным томиком Мандельштама, помогали маме готовить и вытерли пыль с полок в кладовке.
Уходя, гэбэшники оставили повестку на допрос, но назвали это беседой.
– Начинается серьёзная травля, – сказал тогда В.П., – они форсируют события. Чем это кончится – неизвестно. Но уже сейчас на душе противно. И стыдно почему-то Галке в глаза смотреть, как будто я какой-то предатель. Понимаешь, Витька, стыдно!
Обыск продолжался сорок два часа. Протокол – 6о страниц, 100 позиций изъятых материалов.
Во время обыска мама с ужасом увидела беззаботно оставленную Викой на комоде фотоплёнку. Это были принесённые накануне молодым его приятелем Олегом Лапиным рассказы Шаламова. Незаметно сунула в карман фартука и с дамским достоинством направилась в уборную. Растерявшийся паренёк-гэбист хотел было не дать маме закрыть дверь в уборной, но она очень к месту нашла что сказать: «Сюда я привыкла ходить одна».
