Прочие формы жизни этой части читатель увидит в Замоскворечье.
Рогожская часть была только, так сказать, пропилеями к Замоскворечью; мы преднамеренно не сказали почти ничего о формах ее жизни и коснулись их слегка для того, чтобы только ознакомить с тоном этой, во многом сходной, жизни… Увертюра, таким образом, сыграна, теперь мы постараемся поднять занавес на столько, сколько будет в силах…
Замоскворечье заключает в себе три части: Пятницкую, Якиманскую и Серпуховскую — эти части одного поля ягода, и потому мы их берем под одним общим названием. Замоскворечье в большинстве своего пространства населено купцами и мещанами, менее чиновниками и ремесленниками… Характер, обстановка местности во многом сходны с Рогожской частью: и здесь, как там, огромнейшее количество церквей, замечательная величина их размеров, богатство и художественное безвкусие, и здесь, как там, — ни одной библиотеки, ни клуба, ни театра, ни одного сколько-нибудь достигающего цели учебного заведения. Преимущество Замоскворечья пред Рогожской частью — немалое число юродивых, блаженных, странных, кликуш и приживалок, старух-сплетниц, старух-вестовщиц… В Рогожской православие борется с расколом, оно с ним каждый день на поединке; быт там смешанный, и его застой тревожится энергическою фигурой раскольника. В Замоскворечье же православие не тревожится не только расколом, но даже и вольными мыслями, бежит, в большинстве своем, рассуждений и крепко держится своего старого… Еще, по исчислению И. М. Снегирева, там считалось сорок чем-либо примечательных церквей… За Замоскворечьем, между полыми местами, говорит он там же, находились также слободы стрелецкие: Колычевская и Ремесленная, Кадашевская, где делалась белая царская казна или полотенное дело на Хамовном дворе.
По поводу Замоскворечья нельзя не вспомнить превосходных стихов Лермонтова из песни про купца Калашникова.
Над Москвой великой, златоглавою, Над стеной кремлевской белокаменной Из-за дальних лесов, из-за синих гор, По тесовым кровелькам играючи, Тучки серые разгоняючи, Заря алая подымается; Разметала кудри золотистые, Умывается снегами рассыпчатыми, Как красавица, глядя в зеркальце, В небо чистое смотрит, улыбается.
Как сходилися, собиралися Удалые бойцы московские На Москву-реку, на кулачный бой, Разгуляться для праздника, потешиться.
Ничто так, ни самые точные исследования о былом Замоскворечье, ни кипы комментариев на эти исследования не бросают на него столько света, как эти стихи и быт купца Калашникова, живо и осязательно воспроизведенный Лермонтовым.
Где ж этот старый быт, где сила и ширина и свое-бытность жизни, навеваемые песнею?..
Откуда бы вы ни въезжали в Замоскворечье — чрез Москворецкий ли мост, чрез новый ли Каменный, который невольно и резко напоминает вам стоявшего много лет величавого старика, достойного, кажется, лучшей участи, чем какая постигла его, — отовсюду пахнёт на вас особенностию, своеобычностию замоскворецкой жизни, — вы невольно начнете прислушиваться к биению ее и найдете в ней и много похожего на рогожскую жизнь и много своего, отличного, от нее… За Москворецким мостом невольно поразит вас? Суетня и движение Балчуга вы, пожалуй, вспомните тут чистилище Дантова ада и сейчас же за этим улыбнетесь такому сравнению. Действительно, эта небольшая улица с тянущимися по обеим сторонам лавками находится будто в переходном состоянии: тут еще город не хочет уступить своей шумной деятельности мертвящему застою Замоскворечья, и эти два врага ежедневно встречаются на этом пространстве. Пятницкая уже носит на себе много следов жизни более цивилизованной части Москвы, зато вправо и влево начнет, как говорит Гоголь, писать губерния… При переезде чрез Каменный мост представляются уже другие, более близкие к замоскворецкому быту формы; тут мы хотя и встречаем разные промышленные предприятия, но уже не в форме открытой торговли: это известный по своему разврату трактир «Волчья долина», винный двор, множество бань, которые обставлены несколькими ремесленными заведениями, и в стороне — Болото. Болото не природное, которое манит к себе поэзиею охоты, а Болото — место торговое, место подвигов по нашей мучной торговле… От Пятницкой пойдут Кузнецкая, Татарская, Лужники, Кожевники, в стороне Садовники. От Каменного моста, чрез Малый Каменный мост потянутся большая Козьмодемьяновская, Полянка, Якиманка; вправо целою толпою переплетутся множество переулков; все это встретится между собою у Калужских ворот, Зацепою соединится с Серпуховской и с одной стороны потянется значительными полупустыми пространствами к Серпуховской, а с другой — к Калужской заставам… Взглядимся же попристальнее в эту самобытную, мало похожую на общую жизнь прочих частей Москвы-матушки, стоящих хотя и в связи, но как будто отдельно, сообщающихся каждый день с прочим народонаселением ее, но держащихся как-то в стороне…
Бранить или осмеивать образ жизни этой части города так же странно и бесцельно, как и безусловно все хвалить в нем; в последнем отношении хорошим поучительным примером может служить странная книжонка, напечатанная в Москве в 1859 г.: «Замоскворечье, или вот как живет русское купечество XIX века», книжонка, написанная прозой и стихами, которую можем рекомендовать, как вещь очень курьезную. Нам хотелось бы быть правдивыми описателями того, что пришлось здесь видеть и пережить. Прежде всего обращаемся к семейному быту и к ха-рактеру отдельных личностей, дающих этой жизни тон и освещающих многое кругом. Купец — истый законодатель этого мира и сидит в нем крепко, как говорится, на четырех сваях и в пятую упирается. Достигнуть почета он старается всеми силами и средствами. В жизни., идущей издавна по одной затверженной колее, в быту, где нет ни общества в полном значении, ни разумно выработанных отношений, церковь является одним из главных мест, где сильный человек может повеличаться во всей своей красе пред миром… Мы берем на выдержку несколько личностей, которые особенного рода подвигами составили себе имя, перешедшее даже и в незаречную сторону… Удивляться ли при этом, что в нашем купечестве есть еще люди, которые считают подвигом задавание разных сложных, трудно перевариваемых обедов, с дорогою стерляжьею ухою, с трехаршинными осетрами, обедов, нередко кончающихся попойками и поездкой в Грузины, обедов, на которых объедаются и опиваются нужные люди. Так, еще в недавнее время один из князей замоскворецкого мира, великолепно разукрасив храм, задал по этому поводу пир горою и в это же, самое время'отказал в помощи брату, который и был объявлен несостоятельным должником. Как совместить все это — с одной стороны, жертва Богу от трудов своих, с другой, черствое сердце, равнодушное к нужде брата, брата не по одному названию?.. Громоносно звучат при таких случаях слова Христа: «Милости хощу, а не жертвы». Но видно, затянуло жиром уши замоскворецких православных, и чутки они только к колокольному звону… Псевдорелигиозность, выдаваемая за набожность и бо-гопочитание, чем старое поколение тычет в глаза молодому, так сильно развита в Замоскворечье, что там во многих богатых домах есть даже особые комнаты для приема монахов, которые и называются: комната для отца такого-то, матери — имярек… Там здравствует и до сих пор один святоша, купец-фабрикант, который превзошел в своем ханжестве, кажется, всех женщин и по справедливости может быть выбран главою московского полка святош и всяких о Христе лицемеров. Дом его постоянно наполнен разными пройдохами и богомольцами, по заказу, за известную цену поминающими о здравии и о упокоении, разными монастырскими выходцами, ютящимися почти круглый год около большей части нашего купечества, забывающего среди толков и сплетней этих проходимцев все подвиги и дела гражданские и общечеловеческие, обирающего, по большей части по извращенным своим понятиям, человека бедного и беспомощного, народ и работника, и несущего в то же время свои тяжелые жертвы — будто на подкуп вьющего правосудия. Господин, о котором мы говорим, и с виду представляет тип московской святоши: лицо его — что-то среднее между мужским и женским; на толстых щеках глупейшее величание собственным достоинством; в ушах у него святая вата, а в холерное время он был увешан с головы до ног разными писаными молитвами, отгоняющими, по его мнению, болезнь… Нигде и ни в каком вероисповедании нельзя, кажется, встретить подобного типа; его нет и следа между раскольниками, при всей их падкости к слову на вере… Дело, разумеется, не в этой отдельной личности, а в том, что у него своя партия и что многое из Замоскворечья и даже не из Замоскворечья проникнуто его духом и правилами, худо то, что он для многих — авторитет… Религиозность употребляется там как средство и другим образом: так, например, многим известны проделки одного из жительствующих там купцов, который, имея пятерых сыновей и желая посредством каждого из них сделать коммерческий оборот — т. е. женить наивыгоднейшим образом, поставил так свое дело: он нашел праздношатающегося] блаженного, который был уже некоторым образом известен в том мире и уже застращал многих своими никому не понятными и не имеющими смысла речами, — выстроил для него в саду келью и стал сам и через знакомых распускать о его прозрении и блаженстве самые невероятные слухи… И пошла таким образом слава о купце, что он и то, и другое, и третье, стали и на него смотреть, как на человека необыкновенного, и на дом его, как на осененный особенною благодатию Божиею, так как живет в нем блаженный… И достиг своей цели смышленый стар-человек; сыновья у него все превыгодно женаты *. Сила тяготеет к силе — так и Замоскворечье издавна было, так сказать, темною и мало кому знакомою кузнею для выковки московских капиталов, а с другой стороны, Замоскворечье — будто рассадник капиталов и умножающегося потомства русского купечества: капиталы росли и умножались по большей части именно в этой самобытной и оригинальной стороне… И как все шло тут своеобразно, как оригинально! Глядишь: стоял где-нибудь в стороне деревянный, дикенький домик, долго стоял; жил в нем невзрачный седенький старичок, смирный, скромный, богобоязливый; почитал этот старичок после Бога — власть, поставленную от Бога: стоял в почтительном расстоянии пред благородною полициею, боялся бар; ходил, хлопотал, застегивался, обдергивался, семейство и детей держал в сером теле и в страхе Божием; а время шло да шло, обозы на скрипучих русских телегах, управляемые возчиками в дырявых нагольных полушубках, то въезжали на его широкий двор, то выезжали с этого двора… Все было скромно, народно: небольшой садик с беседкою, где отдыхал летом старик, большая цепная собака на дворе, канат для нее перед сараями, кучер, дворник, живший на короткой ноге с хозяином, куры и — разве много, если корова останавливалась вечером, летнею порой, пред его воротами… Но умирал старик, выносили его в дубовой колоде, ногами в ворота, — и вдруг оказывался значительный капитал, а потом на месте дикого деревянного домика вырастал неуклюжий громадный дом или же самый этот домик разукрашивался затейливыми белендрясами… Вот в немногих словах одна сторона истории Замоскворечья. Встарь Замоскворечье было большое промышленное село, лежащее на кормилице-матушке Москве-реке — под стенами Кремля, село, к которому тяготели все села великой России и где зажиточным хлопотуном-мужичком был московский купец. Мужичок этот вел широкое дело, знал нужду каждого села, имел в нем связи, роднился с разными промышленниками других сел и был для них купцом и краснорядцем. Народонаселение постепенно прибавлялось, росло и распадалось на многие купеческие фамилии, занявшие теперь другие места, как, например, в фабричной Лефортовской части и пр. и во многих окрестных промышленных селах… Другая сторона Замоскворечья носит уже иные черты, которые особенно отразились в известном Кириллушке, проживавшем недавно на Зацепе: котлы с растопленной монетой, склады разной фальши, прославленные фабричные приемы, гнет и жом, который заставлял здесь крестьянина пропивать последние свои достатки, наконец, все ухищрения нашего промышленного быта, тут действовали идеи «своих людей», или факты, вроде наделавшего шуму, хотя еще не совсем выясненного серебряного дела. Это — темный, застенный, таящийся от света Божия период; он уже начинает терять свое значение и сильнейшею своею частию перешел в современный — третий, который, с одной стороны, может быть, под упреками совести несет избыток своего состояния на благотворение, еще мало ладящее с современными потребностями, — вообще на все то, чем сильный и от природы неглупый, но спутавшийся, сбившийся с прямой дороги человек хочет оставить на земле след своего существования и уготовить блаженство и покой в будущей жизни. Примеров этому немало, но самый разительный и общеизвестный, кроме вышеприведенного, — построение одним лицом, бывшим суконным фабрикантом на свой счет целого монастыря, стоившего ему около миллиона руб. сер., между тем как множество семейств, разоренных этим фабрикантом, и до сих пор живут самою недостаточною, самою бедственною жиз-нию. Многие вариации на некрасовскую тему и «Секрет» также играют довольно значительную роль в этом периоде… Но, кажется, уже недалеко время, когда и он кончится. Многое из темного, из доброго старого рушится под благотворным современным направлением, свет довольно смело и решительно начинает уже пробираться и в Замоскворечье, и там есть немало домов и еще более отдельных личностей, которые и в Замоскворечье уже не принадлежат ему ни по образу своей жизни, ни по воззрению на жизнь, ни по убеждениям. «Не принося треб современным литературным кумирам, — говорит М. де Пуле, — мы и Гоголя не ставим на пьедестал; будучи горячими почитателями этого могучего таланта, мы нисколько не думаем, что наша литература опочила или должна опочить на его деятельности. Она идет и должна идти путем прогресса по данному им направлению; новых слов не нужно; нужно всестороннее изучение нашей раздробленной, разносторонней и мало знакомой нам жизни, нужны таланты, которыми никогда не оскудевала русская земля; нужен свет, простор и воздух — и только, а направление, художественные приемы, своеобразность и своеобычность сами собою явятся».
