Сеппо руководил музыкальным фестивалем в Хельсинки, который он сумел поднять до уровня Зальцбургского и Люцернского фестивалей. Пока Сеппо был у руля, в Хельсинки приезжали лучшие солисты и оркестры мировой музыкальной сцены. Интенсивности фестивальной жизни Финляндии семидесятых могла бы позавидовать даже главная музыкальная держава мира – Австрия.
Сеппо разыскал меня и пригласил на свидание в Метрополь. Гостиница Метрополь была основной московской базой для слежки за иностранцами и общающимися с ними совками. Поэтому я побаивался идти на встречу с Сеппо. Любопытство, однако, победило. Я спустился в метро и поехал на переговоры. В ресторане, кишащем гэбьем, как старая московская кухня – тараканами, меня провели за столик Сеппо. Это был человек в малиновом пиджаке в крупную светлую клетку, с огромным пузом, обтянутым свитером под горлышко лягушачьего цвета, ужасно похожий на Карлсона, который живет на крыше. Когда он улыбнулся, я заметил, что у него во рту не хватает половины зубов. Его столик украшала дюжина бутылок с яркими этикетками. Сеппо явно любил дорогое вино и обильные закуски.
Я представился. Сеппо внимательно посмотрел на меня, затем улыбнулся иронично и заявил, что поскольку у него нет с собой наличности, то… не мог бы я заплатить за его скромную трапезу. Эта просьба повергла меня в ужас. У меня в кармане лежал пятачок на метро. Я замялся. Сеппо посмотрел на меня еще более внимательно и садистски помолчал минутку-другую. Досыта насладившись моим смятением, он встал и ушел. Пришел через несколько минут с большой пачкой денег в пухлых холеных руках, которую демонстративно перебирал наманикюренным большим пальцем. Пачка приятно скрипела. Перед тем как расплатиться и покинуть ресторан, Сеппо спросил меня, не желаю ли я поесть или выпить. Я желал одного – поскорее смыться, пока этот Карлсон не втянул меня в какую-нибудь историю. Но Сеппо не дал мне уйти, предложил выступить с сольным концертом летом 1976 года в рамках хельсинского музыкального фестиваля. От неожиданности у меня язык прилип к гортани, я с трудом объяснил Сеппо, какие произведения я хотел бы исполнить. Сеппо записал продиктованную мной программу на оборотной стороне скомканного ресторанного счета.
Встреча закончилась, а уже через несколько дней Госконцерт известил меня об официальном приглашении на летний фестиваль в Хельсинки. Сеппо знал, как работать с советскими начальниками, и всегда добивался своего. Полагаю, он просто раздавал направо и налево дорогие подарки.
Мой сезон 1975 года был скуден. Я дал сольные концерты в Ленинграде, Киеве и Москве и в этих же городах сыграл оркестровые концерты Чайковского, Рахманинова, Равеля и Прокофьева…
В сентябре мы начали сыгрываться с Кириллом Кондрашиным, весьма строгим господином, глубоким и сильным музыкантом. После нескольких концертов (в Дубне, Черноголовке и МГУ) мы прекрасно сыгрались и в дальнейшем получали удовольствие от совместного музицирования и от личного общения. Кирилл Петрович был настолько любезен, что в течение нескольких лет посвящал меня в тонкости дирижерского мастерства. С тех пор я никогда не боялся встать за дирижерский пульт перед любым оркестром. В октябре мы отправились в Польшу, где с блеском провели большое турне с третьим концертом Рахманинова.
В Польше я посетил Майданек – бывший нацистский лагерь смерти около Люблина. Пришел туда в день, закрытый для посещений. Маленький, горбатый хранитель музея пропустил меня в лагерь. Я долго бродил один по этой громадной фабрике смерти, видел банки с газом Циклон Б, целые стены обуви убитых людей, заграждения из колючей проволоки, крематорий, высокую гору черного пепла, жуткий препарационный стол. Попросил закрыть меня одного на полчаса в газовой камере…
Никак не мог понять, как весь этот ужас мог произойти. Задумывался я тогда и о том, сколько наших, советских майданеков успешно функционировало в совсем недавнем прошлом. Есть ли хоть в одном бывшем сталинском лагере музей?
В 1976 году я отправился в Прагу на знаменитый уже тогда фестиваль «Пражская весна» с сольными и оркестровыми концертами… Провел там две недели и отбыл в Италию, где сыграл виртуозную сольную программу в сорока концертных залах по всей стране. Оттуда через Москву слетал на фестиваль к Рихтеру, во Францию, с программой из сочинений Скарлатти, Чайковского, Скрябина, Равеля и Балакирева. Затем поехал в Хельсинки, где меня ждал хитрый Карлсон – Сеппо Нумми.
Меня встретили на аэродроме его люди и отвезли в гостиницу «Вакуна» на площади Маннергейма, где стоит гордая конная статуя великого маршала. Сеппо жил в той же гостинице, которую упорно и презрительно именовал «Отель Вагина», занимал там роскошные апартаменты на последнем этаже. В его доме в Хельсинки ему было скучно. Его окружали бесчисленные смазливые мальчики-секретари.
Сеппо и в Хельсинки продолжал надо мной посмеиваться. На первом же торжественном обеде посадил меня рядом с китайцами. Между двумя китайскими гэбистами в жутких черных робах сидел в такой же робе прекрасный пианист Ли Минг Чанг. Тот самый, которому хунвейбины перебили пальцы на обеих руках (как и его блистательному коллеге Лю Ши Куню). Лицо Ли дергалось.
Карлсон сидел напротив и пристально на меня смотрел, иронически улыбаясь.
И китайская и советская пропаганды дружно объявили историю о перебитых пальцах китайских пианистов Ли Минг Чанга и Лю Ши Куня, занявшего, кстати, третье место на первом конкурсе Чайковского, «вымыслом Запада». И в Московской консерватории нам внушали, что этого не было.
Не так давно я встретился с Ли и спросил его об этом. Вместо ответа Ли молча поднял руки и показал мне искривленные, изуродованные изуверами пальцы и ладони…
Сейчас Ли Минг Чанг – профессор по классу фортепиано в консерваториях Гонконга и Шанхая…
Вечером я пошел репетировать в «Финляндия Таало», дворец, построенный для Совещания по европейской безопасности. Позже из него сделали концертный комплекс. Я вошел в зал – за роялем сидел Гилельс. Репетировал баллады Шопена для концерта на следующий день. Гилельс никак не попадал в верхние ноты повторяющихся пассажей третьей баллады. Повторял снова и снова. Я тихо ждал своей очереди, мне и в голову не приходило прерывать работу мастера. Я знал Гилельса по консерватории и через маму, которая когда-то брала у него уроки. Всегда поражался желчному выражению его лица. Был наслышан о его обидчивости. Наконец Гилельс поднялся и заметил меня.
– А-а, здравствуйте, Андрей!
– Здравствуйте, Эмиль Григорьевич, я надеюсь, что не побеспокоил Вас?
– Нет, я уже закончил. Как ваши дела? Как мама?
