— Решение мое было окончательно, твердо. Я был даже совершенно спокоен. Во всяком случае, ни два моих сотоварища-лицеиста, оба в этот день игравшие удачно, ни две их спутницы, как и я проигравшиеся, не заметили ничего из того, что делалось в моей душе.
После бегового дня меня звали в ресторан, но я, пустой как барабан, отказался, сославшись на мигрень.
Я встал и вышел из ложи. Но, поднявшись на трибуны; я по привычке заинтересовался пробежкой лошадей готовящегося одиннадцатого заезда. Почему-то мое внимание обратил на себя невзрачный жеребец Рокот, и я почти машинально проверил его резвость по секундомеру.
И удивился:
— Двадцать две секунды… Удивительная резвость для рысака, никогда не бравшего призов!..
И вдруг меня словно осенило.
— А что если поставить на него? Ведь несомненно, что на Рокота поставлю только я один, и если, если только он придет первым…
И я бросился искать знакомых, чтобы занять у кого-нибудь из них десять рублей! Правда, знакомых в этот день в ложах и на трибунах было у меня немало, но все такие, к которым с просьбой о десяти рублях я не мог обратиться, хоть зарежьте меня. Не у тех же моих однокашников просить десятку, которые так многозначительно переглянулись, когда я отказался от совместного ужина в ресторане? Нет, нет, ни за что!
Теперь вот что. На ипподромах Москвы и Петербурга было устроено так: окошечки, где продавались билеты, были по несколько штук соединены в одну литеру — окошечки литера А, Б и т. д. И для всех окошечек каждой одной литеры имелась и своя касса: касса под литерой А, касса под литерой Б и т. д. Понимаете?
— Ну, ясно!
Мы, лицеисты, всегда брали билеты литеры А и, следовательно, свои выигрыши получали тоже из кассы той же литеры. Причитается, скажем, на лошадь двадцать два рубля с копейками, берешь двадцать рублей, а два рубля с мелочью оставляешь кассиру. Ну, как на чай. Барственность же! И, конечно, кассир кассы литера А прекрасно меня знал.
Вот я к нему и раскатился.
Будьте добры, не откажите мне в маленьком одолжении… Мне срочно надо десять рублей!
У кассира вот такие глаза, но — ни слова! Вынимает кошелек, достает, как сейчас помню, золотой и подает. Я беру и почти бегом к кассе. Подхожу к ней, беру билет на Рокота и слышу за моей спиной смешок. А это хихикают за мною два моих приятеля, которых я давеча в ложе оставил.
— На кого ты ставишь! — смеются. — Он же первый конь по сбою. Ну и чудак же ты, Володя.
— Меня, между прочим, Владимиром Ивановичем зовут. А вас как прикажете величать?
— Арсений Иванович… Но дальше, пожалуйста! — Взяли мы билеты и отходим от кассы. Проходим мимо доски, на которой прописано, сколько билетов поставлено на каждую лошадь заезда, и приятели опять начинают надо мной потешаться:
— Смотри, мол, Володя, на Рокота только один билет и поставлен. Это твой! Ну и загребешь же ты денег!
И хохочут.
— Мне что делать? Отвечаю смущенно:
— По ошибке поставил. Черт с ним!
И возвращаемся мы все трое в ложу. Уже выравнивают лошадей заезда. Пустили. Рокот сорвал старт. Назад! Опять выравнивают, опять пустили, и опять мой Рокот оскандалился.
Один из моих однокашников говорит дамам, саркастически на меня поглядывая:
— А знаете, медам… Все-таки нашелся один чудак, который на Рокота поставил. Один-единственный всего!
Дамы, ничего, конечно, не подозревая, отвечают в рифму:
— Ну, это не чудак, а дурак какой-нибудь!
Приятели смеются, а я… я Бога молю, чтобы в третий раз мой Рокот старта не сорвал. Да что молю — взываю к Нему: помоги, мол, и помилуй! Только один раз мне в этом деле помоги, и больше ноги моей на ипподроме никогда не будет! Клятву даю, вот как вы, поди, давеча. И Рокот пошел. Пошел и тотчас же засбоил! Засбоил и отстал от других лошадей корпусов на тридцать. Я думаю: ну, кончено! Всё равно надо сегодня стреляться. Зря только перед кассиром до просьбы десятки унизился. И вдруг вижу — выправляется Рокот. На полкруге уже догнал заезд и стал наддавать. Наддает! Догоняет!!
Тут вы представляете, что поднялось на ипподроме? Повскакали все. Бинокли подняли. Стон кругом стоит:
— Обходит!..
— Не обойдет!!
— Нет, обойдет!
— Куда ему!..
— Смотрите, смотрите!..
Я — близок к обмороку. Ведь судьба же моя решается! Вопрос жизни и смерти. Я смотрю, но ничего уже не вижу и не понимаю. И вдруг вопль по трибунам. И я вижу плакат:
— Мертвый гит!
Голова в голову пришел мой Рокот с другой лошадью.
Как всегда в случае мертвого гита, момент прихода лошадей фотографируют, затем перерыв на полчаса, и затем уже коллегиально, на основании снимка, обсуждается и решается, какой же из лошадей присудить пальму первенства. Вы представляете, как мучительно долго тянулись для меня эти полчаса?
— О, конечно! Но все-таки самое главное — Рокот победил или другая лошадь?
— Он, мой красавец! И выдали мне на него тысячу двести рублей с чем-то.
— Всё, что вы рассказали, — заметил я, — чрезвычайно живо и интересно. Прямо прелесть что за рассказик, так под перо и просится. Но вернемся, так сказать, к психологическому моменту. Приступая к повествованию, вы назвали этот случай вашей жизни — роковым. Всё роковое принято считать страшным, непоправимым. Но ведь рассказанное вами — необыкновенная удача, счастье, исключительное везенье?
— К этому мы сейчас и перейдем. Да, этот случай оказал на формирование моего характера непоправимое и неисправимое действие. Именно он-то и превратил меня из поигрывающего юнца в игрока. Он как бы втиснул меня в эту психологическую категорию, если уж философски выражаться. Всё, кроме игры, стало для меня второстепенным и моей внутренней сущности нисколько не выражало. Я жил игрой, как, скажем, подлинный филателист живет радостью от найденной редкой марки или как поэт гордится новой, отысканной им, рифмой. И самое главное для характеристики настоящего игрока — я рад, что я игрок, я доволен собою. И я верю в игру, в карту, в лошадь! Настоящего игрока игра никогда не погубит, она может его подвести лишь временно. Ах, сколько денег прошло через мои руки — сколько я выигрывал и сколько проигрывал! Как роскошно жил и как бедствовал! Но в нужный момент меня всегда выручало или дамбле, или поразительный мертвый гит, как в случае в Рокотом. И проигравшись даже, как вот теперь, например, я ничуть, ни на столько вот, — он показал кончик мизинца, — не горюю, не даю зароков, не сетую на судьбу. Вы знаете, я даже горд тем, что я настоящий игрок, в моей профессии — впрочем, нет, это, конечно, вовсе не профессия, как всё, где участвует вдохновение, — в моем призвании есть нечто высокое, требующее сочетания как с мужеством, с выдержкой, так и с покорностью перед некой высшей силой, которую можно назвать по примеру кого-то, кажется, Наполеона, — его величеством Случаем! А не случай ли правит всеми нами, всем миром? Есть такая теория!
