Но распространяясь о Гоголе, Жуковском, Мятлеве, опять зашел я слишком вперед. Возвращаюсь к семейной хронике в последовательном порядке.
Однообразные занятия отца моего по Иностранной коллегии казались ему переходным пунктом к чему-нибудь иному, лучшему; он все смотрел вдаль, даже в Америку, мечтая уже не о миссии дипломатической, а о консульстве. Начальник Азиатского департамента, К.К. Родофиникин, посулив ему место консула в Молдавии, хотел сделать из него, что называется, рабочую лошадь. Отец нужен был Родофиникину для замены другого дельца, назначенного начальником отделения, а потому Родофиникин, увернувшись обычным «б уду иметь в виду», перевел отца к себе в департамент, столоначальником по турецким делам.
Оканчивалась турецкая война, учреждалась миссия в Греции. Желая тут пристроиться, отец, в ожидании будущих благ, стал учиться по-новогречески у какого-то монаха Александро-Невского монастыря; желая облегчить себе служебное поприще на востоке, он принялся также изучать, под руководством товарища своего, графа Толстого, изъездившего вдоль и поперек Турцию и Персию, языки турецкий и персидский.
Но увы! надежды на Грецию скоро улетучились. В Афины назначили сперва некоего Поп – уло, а потом некоего X – уло; было ясно, что грек Родофиникин покровительствовал своим единоплеменникам. Взбешенный отец мой при объяснении с Родофиникиным сказал ему следующую резкую фразу:
– Для пользы службы не переименоваться ли мне из Павлищева в Павлопуло?
Родофиникин притворился, что не понял ядовитости этих слов, но вслед за тем не преминул отомстить отцу, обратив его из столоначальника в начальника библиотеки. Таким образом, всякие надежды на миссию исчезли.
Вспыхнул польский мятеж; отец решился распроститься и с Родофиникиным, и с Петербургом.
По ходатайству тестя своего, Сергея Львовича, он поступил в феврале 1831 года в состав Временного правления Царства Польского под начальство действительного тайного советника Ф. Энгеля.
Надлежало тотчас ехать. Не легко было отцу расстаться с весьма серьезно заболевшей, вследствие простуды, женою; мать моя до конца 1832 года осталась в Петербурге и приехала в Варшаву лишь тогда, когда отец совершенно устроился.
Выехав из Петербурга, отец через несколько дней был в Вильне, где явился к Энгелю. Последний тотчас же откомандировал его к генерал-интенданту армии, с поручением следить за операцией заготовления в Пруссии продовольственных припасов для наших войск. Отец находился при главной квартире почти в течение всей кампании и, получив знак военного достоинства (Virtuti militari[25]), вступил, вместе с нашими победоносными войсками, в Варшаву.
В Варшаве он прожил после этого безвыездно целых сорок лет, занимая последовательно места: управляющего канцелярией генерал-интенданта действующий армии (1832—1834 гг.), помощника статс-секретаря Государственного совета Царства Польского (1834—1842 гг.), помощника обер-прокурора общего собрания Варшавских департаментов Сената (1842—1851 гг.), обер-прокурора того же собрания (1851—1859 гг.) и члена Х департамента Сената. Затем, после кратковременной отставки (с 1860 по 1861 год), отец поступил вновь на службу, но уже по военному ведомству; состоя при главнокомандующих войсками, заведовал, по высочайшему повелению, периодической печатью и дирекциею официальных двух газет, а именно – основанного им русского и польского «Варшавских дневников» до 1871 года; в 1871 году отец возвратился в Петербург с назначением состоять по военному министерству после с лишком пятидесятилетней безупречной службы. Сверх того, будучи при занимаемых им до 1860 года должностях, он состоял членом совета народного просвещения в Царстве Польском и членом экзаменационного комитета, преподавая с 1838 по 1851 год русскую историю и статистику по-русски же в бывших юридических и педагогических курсах.
Считаю долгом, впрочем, заметить, что описание деятельности отца моего на поприще административном, педагогическом и литературном составляет особый отдел моих воспоминаний, который я надеюсь предложить со временем, если позволят обстоятельства, вниманию читателей. Здесь же упоминаю об его деятельности лишь в главных ее чертах.
В 1832 году, как сказано выше, мать моя переселилась в Варшаву.
Русское общество только что начинало там группироваться около своего центра, светлейшего князя Ивана Феодоровича Варшавского, с супругой которого, Елизаветой Алексеевной, рожденной Грибоедовой, мать знакома была давно, находясь в родстве. Фельдмаршал был всегда очень внимателен к моей матери, а также и к ее братьям и оценил, как я уже сказал в своем месте, боевые заслуги младшего, Льва Сергеевича. Последний, по окончании польской кампании, подав в отставку, проживал в Варшаве и поселился в доме моих родителей. Случилось при этом так, что поданное им своему начальнику, командиру Финляндского драгунского полка, прошение об отставке затерялось в ордонансгаузе или поступило не в свое время, вследствие чего дядю исключили из службы. Паскевич ничего об этом не знал и, танцуя на бале у себя полонез с моею матерью, спросил ее: «А что делает ваш брат Лев?» – «Он здесь, в Варшаве», – отвечала она, причем рассказала, что случилось. Фельдмаршал попросил ее прислать «завтра же» записку, и недели чрез две в «Инвалиде» было напечатано, что Пушкин увольняется от службы с чином и мундиром. Паскевич предлагал дяде поступить вновь на службу к нему адъютантом, но Лев Сергеевич, покутив в Варшаве порядком, предпочел драться с горцами и в начале 1834 года уехал на Кавказ.
В том же 1834 году появился на свет и аз многогрешный. Говорю об этом вовсе не с целию распространяться о моей особе, а потому, что появление мое прекратило вражду Надежды Осиповны к моему отцу, которого она до этого времени «игнорировала». По получении известия о моем рождении, она написала ему следующее письмо:
«Comment Vous exprimer la joie, que j’ai eprouvee, en recevant votre lettre, mon cher Николай Иванович? II faut etre grand’ mere pour pouvoir se faire une idee de ce que j’ai senti en la lisant; que le ciel benisse notre petit Leon, que j’aime deja de tout mon coeur; qu’il fasse Votre bonheur, et que j’aie la douce satisfaction de recevoir ses caresses; c’est le voeu sincere, que je ne cesserai de former».[26]
Желание это осуществилось через полтора года, когда мать в 1836 году, по случаю смертельной болезни моей бабки, поехала в Петербург и взяла меня с собою, так как Надежда Осиповна непременно хотела видеть и благословить внука. Увидев меня, она, правда весьма ненадолго, оживилась, приказала, чтобы я находился в ее комнате безотлучно, и чтобы меня, кроме ее и матери, никто не смел ласкать, даже Сергей Львович, которому она говорила: «Не целуй ребенка, он тебя испугается». Таким образом, как рассказывала мне моя мать, я дневал-ночевал в комнате бабки и был бессознательным свидетелем ее кончины.
