Как только мы вернулись по домам, вся эта «армия» без оглядки, бросая награбленное добро, а зачастую и своих любовниц, бежала на Новочеркасск. «Мы должны были показать вам, что вы нами держитесь, а не мы вами, и, когда стало надо, мы и без вас справились с труднейшей задачей – восстать во вражьем лагере, очистить свою землю и жертвенно защищать ее» – так размышлял я, ведя ожесточенную борьбу против красных. Своим актом мы хотели исправить произвол в нашем тылу. Когда по случаю ранения я попал в тыл30, то действительно увидел неописуемый произвол и беспорядок в тылу Донской армии. Казаку не страшны ни голод, ни холод, ни муки смерти, но он не может спокойно мириться с обманом, презрением к себе, жестокостью и разнузданностью тех, кто хочет им командовать.
Невольно вспоминается, как приехал в станицу Вешенскую атаман Краснов. Как раз когда я лежал в лазарете, где раненые казаки буквально заедались тифозными вшами, где стонали сотни героев-казаков. Побывал в церкви, прослушал себе хвалу, но от предложения посетить лазарет, где лежали раненые герои, он отказался. Оставшись в стане красных, я понял, что душа казака не помирится и с тем, что творилось, и здесь; дикая расправа вторгнувшихся мужиков с севера вновь напомнила петровские времена, и мы восстали опять и против этой неправды, и началась битва в защиту правды…
Получив сведения о существовании Донской армии, все мы, и армия и мирное население, с нетерпением ждали соединения, но как только соединились с Донской и Добровольческой армиями, опять начались всяческие виды законных и незаконных грабежей, опять завизжали свиньи, замычал скот, заржала последняя казачья лошаденка, и все – к столу или для передвижения всевозможных тыловых паразитов.
Командующий Донской армией генерал Сидорин31 торжественно разъезжал по освобожденным станицам армии восставших и, будучи в Вешенской, вздумал «журить» верхнедонцев за то, что бросили фронт в 1918 году. А разве ему, Сидорину, было нас укорять?.. Нет, ему надо было только извиняться перед казаками. Мало этого, что Сидорин «журить» вздумал, но и все правительственные комиссары, приезжавшие в наши станицы, вели себя словно завоеватели.
Безответственная и безумная ватага белых тыловых грабителей, контрразведчиков и карателей ежедневно старалась вырвать из казачьих сердец чувства симпатии и солидарности к белой армии и этим увеличивала число красных. Естественно, что, видя произвол и обиду на одной стороне, человек невольно ищет правду на другой, хотя и там ее не могло быть.
В своей переписке с правительством и штабом Донской армии я никогда не упоминал о том, что ощущается недостаток в командном составе, как это значится в кратких и бессовестно искаженных очерках госп. Добрынина, а только лишь настоятельно просил, чтобы с каждым очередным аэропланом присылались патроны. Присланные по назначению Донского штаба армии 30 обер– и 20 штаб-офицеров учинили дикий саботаж, отказываясь отправиться по назначению, чувствуя унижение и оскорбление, что им приходится подчиняться сотнику, хотя и народному избраннику. Они принялись сеять смуту и раздор между казаками, пришедшими из-за Донца, и казаками восставшими, играя на том, что у верхнедонцев нет погон. Все это было с ведома и благословления Сидорина.
В то время, когда разбитые красные беспорядочно бежали на север на всем участке Донской армии, генерал Сидорин, вместо преследования, решил прекратить преследование, потому что: «все равно» дорога на Москву теперь открыта», а пользуясь моей болезнью, принялся расформировывать наши закаленные в боях, внутренне спаянные части и тем положил начало новой эре в борьбе Донской армии – эре поражений.
Новые сидоринские командиры полков и бригад отстраняли старых офицеров армии восставших и предпочитали приближать и пригревать комиссаров, попадавшихся в плен бывших офицеров. Смелые красные агенты в большом числе, пользуясь таким благосклонным отношением начальников наших частей, проникали в среду армии и делали свое дело разрушения. Все заявления старых, опытных казаков о том, что среди перебежчиков есть шпионы, заставляли этих командиров только морщиться, а расследование класть под сукно. Они наивно думали, что таким путем вся красная армия перебежит под их высокое командование.
Был такой случай: однажды один из перебежчиков был назначен командиром бригады, и казаки, подозревая его в шпионаже, вследствие бездействия командного состава сами установили за ним наблюдение. Имея задание во что бы то ни стало уничтожить вверенную ему бригаду, этот командир подвел бригаду под нос красных, расположил в селе и, якобы за отсутствием опасности, приказал даже расседлать коней и не выставлять никакой охраны в сторону противника. Один из вахмистров, поняв, в чем дело, проверив близость красных и обстановку, взял с собой нескольких казаков, прибыл в штаб бригады и заявил: «Г-н капитан, ваше распоряжение, отданное бригаде: расположиться на отдых перед окопами красных – есть измена, которая подтверждается депешами от красного штаба, адресованными на ваше имя!» Командир бригады растерялся и, вскочив на коня, бросился удирать. Но лихой вахмистр Еланской станицы догнал его и рассек голову на две части.
Штаб дивизии вызвал вахмистра и, без долгого расследования, расстрелял его. Так погиб хороший, преданный казак только за то, что убил шпиона и спас жизнь не одной сотне своих братьев. Видимо, штабное гнездо тоже не было чисто от большевистских агентов. Фамилию погибшего вахмистра я забыл, но его помнят еланцы.
Казалось, что эту малочисленную армию восставших, разбросанную на 350 верст, окруженную плотным кольцом красных, можно было расплющить одним ударом красных сил, но, решившие умереть или отстоять себя, верхнедонцы были несокрушимы. Мало этого, несмотря на то что все мужское население до 55 лет было в рядах армии, изнемогающей в ежедневных боях, поля, даже находящиеся в сфере огня, были своевременно и тщательно обработаны на началах братской самопомощи казаками, находящимися в кратковременных отпусках. Всякий казак, уезжая в отпуск, получал наказ от сотни засеять не только свое поле, но и поля товарищей, находящихся в частях, и в равном количестве десятин. Не выполнить этих требований отпускной не мог, не рискуя попасть под строгий суд сотни.
Представители донской власти спешили в хутора и станицы восставших казаков, чтобы увидеть здесь неубранные поля, разграбленные дома, сожженные хутора, людей, умирающих от голода и, конечно, «благословляющих» своих освободителей, давших им возможности вернуться из камышей и других укрытых мест в свои дома, потому что они не допускали, что несколько казачьих станиц, без «умелого» руководства белых вождей, могли организовать правильную защиту. Но, приезжая, видели, что здесь как будто ничего не происходило; все было по-прежнему, спокойно работала казачка, а на любопытные расспросы неохотно отвечала: «Да, все было, мужья воевали, а мы возили раненых, сеяли поля, доставляли снаряды…» Оглядывался удивленный гость и видел зеленеющие поля хлебов, а на толоках мирно пасущийся казачий скот, словно здесь не кипели битвы и не рвались снаряды…
