Энтузиазм охватил не только политических. Уголовники лелеяли надежду на амнистию, может, и всепрощение.
Многие радовались вдвойне - и краху фашизма, и своему освобождению.
Капитан морской пехоты оказался американцем итальянского происхождения, изъяснялся с сильным акцентом.
Он не доверял тюремной дирекции и сам выстроил каторжников во дворе.
- Политические - два шага вперед! Иностранцы - два шага вперед! Все иностранные подданные будут освобождены в первую очередь. Американцев нет?
- Нет!
Всех пятьдесят семь политических вызвали в канцелярию, и после вопроса "За что осужден?", после выяснения мотивов ареста капитан вносил их в список лиц, подлежащих немедленному освобождению.
Кертнер объяснялся с капитаном по-английски, сказал, что лишен возможности вернуться в Австрию, пока там нацисты, что болен и нуждается в помощи Красного Креста. Капитан заверил австрийца, что он имеет право на лечение как освобожденный из военного плена. Но куда именно его направят сейчас сказать не может, узнает в штабе.
Капитан увез с собой на Вентотене первую группу освобожденных. Завтра с острова отправят остальных политических.
Уголовников увели назад в камеры, а политические, все, кто не уехал с первым рейсом, в свои камеры не возвратились: их уже не запирали.
Эргастоло облетела весть, что с острова сбежал надзиратель Кактус.
Он боялся самосуда, знал, что ему обязательно припомнят пучок лука финоккио и беднягу Беппино...
112
Заключенному, дожившему до свободы, не забыть минуты, когда он в первый раз вышел за тюремные ворота.
Поначалу Этьен даже растерялся, чувствовал себя беспомощным и одичавшим. Он прошел с Лючетти и Марьяни вдоль тюремной стены, втроем посидели у ворот. Лючетти был в приподнятом, праздничном настроении, напевал "Гимн Гарибальди".
Этьен подсчитал, под сколькими замками сидел до этого благословенного дня. Получалось, что в эргастоло Санто-Стефано на два замка больше, чем в Кастельфранко, даже если не считать дополнительным запором уединенный островок. После поимки Куаранта Дуэ, контрабандиста, Санто-Стефано сохранило репутацию тюрьмы, из которой никому за полтораста лет не удалось бежать.
Этьен отвык от самого себя, свободного, живущего без надзора, кому позволено ходить без конвоя. До одури, до слабости в коленях, до головокружения бродил он с двумя друзьями по острову, с жадностью всматриваясь в голубые дали.
Далеко-далеко видно окрест! В дымке угадываются очертания мыса Орландо, это Гаэта. К северу от Гаэты высится мыс Чирчео. Можно достать глазом и до острова Понцо - он севернее Вентотене, - и до острова Искья к югу.
Сегодня легкий, очень приятный юго-восточный ветерок - полусирокко, полулевант. Такой ветерок любят на Вентотене, он хорош при рыбной ловле.
Впервые Этьен внимательно оглядел дом, где жили капо диретторе и другие управители острова. Оказывается, возле тюремной стены, рядом с карцерами, растет лимонное дерево. На острове несколько веерных пальм, эвкалиптов и еще каких-то деревьев, названий которых Этьен не знает, - все с лакированными листьями.
Решили отправиться на кладбище, отдать долг памяти не дожившим до освобождения и похороненным под номерами. Положить цветок и на могилу Беппино.
Что может быть печальнее кладбища, куда, в точном значении слова, не ступает нога человека? Кладбище за железной оградой, а калитка стандартная дверь-решетка, какая ведет во все камеры. Слева от калитки высечено на плите: "Здесь кончается суд людей", а справа - "и начинается суд бога". Этьен вспомнил, что является соавтором сего изречения.
- Не совсем точно, - заметил Лючетти. - Даже сюда, на суд бога, покойников приносят безымянными, согласно суду людей.
Только в углу кладбища, в стороне от безымянных каторжников, рядом с несколькими тюремщиками - могила Филумены Онорато. Марьяни рассказал, что это могила матери, которой разрешили свидание с сыном. Она приехала на остров, увидела сына и от огорчения умерла.
В последний раз Этьен был на кладбище в Севилье, когда хоронили летчика Альвареса, сбитого каким-то "чатос" или "моска". Вот бы на тюремном счету Чинкванто Чинкве чудесным образом оказались сейчас те деньги, которые Кертнер потратил тогда на роскошный венок из чайных роз; по всеобщему признанию, тот венок был богаче королевского!
А Лючетти, сидя на могильной плите, вспомнил светлой памяти "Санта-Лючию". Конечно, всех погибших пассажиров жалко, но если на пароходе были ссыльные, которые только-только дожили до свободы, которые уезжали в тот день из неволи, - тех жальче всего.
С непривычки все трое устали от прогулки и заторопились назад в камеру.
Обитатели камеры неузнаваемы. Смеялись и те, у кого никогда прежде не видели улыбки; казалось, они навсегда разучились смеяться.
Этьен был уверен - только прикоснется головой к своей травяной подушке, его сразу бросит в глубокий, долгий сон. Но общая камера заставила забыть про усталость. Сегодня в устах Марьяни даже "Божественная комедия" не воспринималась как поэма о загробном мире. Затем долго звучали жизнелюбивые гекзаметры Гомера.
А чего не хватает в партитуре тюремного дня? Что сегодня сильнее всего режет ухо? Марьяни и Лючетти согласились, что фонограмма тюремного дня изменилась: стало тише и в то же время шумнее. Шумнее от живых голосов, никто не хотел шептаться, говорить вполголоса. А какие характерные шумы исчезли?
И тогда Кертнер, бесконечно довольный тем, что его загадка осталась неразгаданной, пояснил: не слышно ржавого скрипа замков, не скрежещут постоянно задвижки, щеколды и петли, не грохочут засовы, не звенят цепи, не позвякивает связка ключей в руках Апостола Пьетро.
По многолетней привычке Апостол Пьетро продолжал называть всех по номерам, но воспринимались номера уже по-другому, нежели несколько дней назад. Вот-вот их владельцы расстанутся со своими номерами навсегда.
Время до вечернего колокола пробежало быстро. Марьяни был в ударе, он в радостном возбуждении читал вслух главы из "Божественной комедии". Восхищение Марьяни поэтом было безгранично, и оно передавалось слушателям. Марьяни, как многие в Италии, не произносил имени Данте, а говорил с благоговением: "Поэт". Марьяни заразил своей страстью Кертнера, тот уже помнил наизусть много строф, длинные отрывки.
Какие-то неизвестные дружелюбы, ссыльные с Вентотене, прислали Лючетти немного денег. Он купил в тюремной лавке три четвертинки кьянти, и друзья выпили за общую свободу.
Марьяни провозгласил тост:
- За мое отечество!
- Хороший тост, - поддержал его Кертнер. - И за мое отечество!
Марьяни и Лючетти с удовольствием подняли стаканчики.
