Всю ночь почти без остановок идем, идем, быстро идем, не поднимая шуму попусту, и к утру оказываемся уже в глубоком тылу врага. «О це дуже добрэ. Тэпэр вдарымо його по потылыци, щоб бильш николы розуму нэ тиряв», – толково выразился по этому поводу кто-то из наших «хохлов». Да лучше и не скажешь.
Среди ночи, между двумя и тремя часами, пересекаем какую-то широченную глубокую долину. Сухая она или речная – разве в темноте разберешь? Проводить машины пришлось по очень высокому, длинному, как показалось мне, до бесконечности и открытому с боков не то железнодорожному мосту, не то по какой-то гигантской эстакаде. В жуткой черной глубине, внизу и далеко впереди, на том берегу, вспыхивали ненадолго огоньки немецких фар, отвлекая и ослепляя водителей и мешая им работать. Танки и самоходки ползут медленно, метрах в ста друг от друга. Веду машину очень осторожно, всем телом ощущая, как напряженно подрагивают металлические фермы под гусеницами.
Переправились, однако, нормально. Наш полк, по крайней мере. Через некоторое время колонна наша остановилась среди низких серых бараков на окраине какого-то города. Тут у комбатов возник короткий спор о том, где мы: в Алленштайне (Ольштыне) или в Торне (Торуни)? Вот так закружились мы, что перепутали города, разделенные расстоянием около 150 километров!
Мы стоим на возвышенности, и совсем близко пониже нас загадочно темнеют высокие каменные здания с зажатой между ними белой от недавнего снегопада улицей. В узком ущелье улицы, слева и справа, свисают очень заметные на фоне черных или серых стен белые флаги, выставленные из окон на тот случай, чтобы восточные варвары, чего доброго, не вздумали палить по мирным бюргерам. Эти выразительные знаки капитуляции изготовлены на скорую руку из простынь и скатертей.
Но мы в город не въезжаем, потому, во-первых, что это не наша задача, а во-вторых, чтобы не терять зря боевых машин. Терпеливо ждем, пока не подтянется растянувшаяся колонна. Из-за сильных снежных заносов на дорогах мотопехота не поспевает за гусеничными машинами, а без нее лучше созерцать город издали.
Здесь, на окраине, в барачном гетто живут одни поляки. Идем туда погреться. На стене барака, на видном месте, – большой плакат: зловещая черная фигура, с поднятым воротом и в надвинутой до самых, тоже темных, очков шляпе, изогнулась вопросительным крючком, выставив ухо из-за угла, а рядом с нею – предостерегающая надпись крупными буквами: «P-st!» У входа в обшарпанное низкое жилище наталкиваемся на какого-то человека, по речи – поляка. Он без шапки, со всклоченными длинными волосами и дико блуждающим взглядом. Всхлипывая, он быстро и невнятно говорил что-то и протягивал к нам дрожащую руку, крепко сжимая в другой торбочку, куда старательно складывал все, чем его угощали солдаты: махорку, куски сухарей и сахару. Кто-то из женщин сказал нам, что этот бедняга помешался от «германа» (так называют немцев поляки, вкладывая в это слово лютую ненависть). Понять их чувства нам нетрудно.
Едва развиднелось на востоке, продолжаем марш вперед, обходя город. Все-таки это Торунь. Мы снова в Польше.
А утром минуем немецкую деревню в одну улицу, со стандартными домиками, выстроенными по-солдатски в две строгие шеренги. Колонна идет быстро. У левой обочины, под деревьями, собралась группа жителей, глазеющих на невиданные машины. Вдруг из негустой толпы выскакивает на нашу колею прямо перед моей самоходкой маленькая девчушка в черном пальтеце с капюшоном. Ее словно из катапульты выбросило. Мне показалось, что она сунулась под левую гусеницу. Похолодев, обеими руками резко дергаю правый рычаг – машина с ревом тяжело прыгнула на 90 градусов вправо и высадила пушкой оконную раму. Не успеваю опомниться, а ИСУ уже проломила грудью кирпичную стену дома (хотя газ был убран сразу после разворота). Мотор наконец заглох. Идущие следом машины остановились. Дмитрий Яковлевич вылез из башни и начал меня «вываживать», а покончив с этим делом, гневно обратился с укоризненным словом к гражданским немцам, оцепеневшим, будто истуканы. Они поняли все без переводчика, а перепуганная мать крепко прижимала к себе уцелевшего чудом ребенка, губы ее беззвучно шевелились и вздрагивали.
На дорогах опрокидываем и крушим все имеющее отношение к войне и то, что пытается удирать от нас; гражданские машины задерживаем, сливаем бензин на снег.
Во второй половине дня мне было приказано взять на буксир колесный бронетранспортер, в котором ехал, корчась от сильной боли, командир полка (у него обострение язвы желудка). Жалея нашего подполковника, веду машину как можно аккуратней, стараясь поменьше дергать. Вечером, в сгустившихся сумерках, переезжаем узкую и скользкую дамбу. Слева по ходу – ледяная поверхность водохранилища, справа – откос плотины, круто уходящий вниз метров на шесть-семь. Водитель бронетранспортера не сумел удержать своей машины на раскатанной, с заметным наклоном вправо дороге, проложенной по дамбе. Транспортер соскользнул под обрыв, перевернулся и повис на тросе. Самоходка моя, волоча БТР за собою, едва и сама не загремела вниз, потому что идущая впереди машина Панасенко забуксовала и загородила мне путь. И вдруг на дамбе передо мною стало пусто: Панасенко, зверски газуя и рассыпая снопы красных искр из выхлопных патрубков, сполз-таки юзом на правый край плотины и – закувыркался по откосу. Самоходка его легла на сухое дно (счастье еще, что не на лед!) вверх гусеницами, которые продолжали бешено мелькать в воздухе. Одна из наших машин, уже перебравшаяся на тот берег, спустилась в овраг и с помощью буксирного троса принялась кантовать Панаса: сперва с башни на левый борт, затем с левого борта осторожно поставила его «на ноги». Удивительнее всего было то, что экипаж остался жив и почти невредим (сильно ушиб спину один лишь замковый).
Сам Лешка с изумлением на рябом лице поведал нам на сторожком ночлеге, как он, оглушенный падением и сбитый с толку кувырканием, долго и тщетно нащупывал рукоятку сектора газа где-то под крышей башни, пока до него не дошло, что все водительское хозяйство почему-то не под ногами у него, а над головой. На это ехидный Нил не преминул вставить шпильку, сказав с усмешкой, что с его, Лехиным, опытом исполнения акробатических номеров можно было бы перестать «сверкать пятками» минуты на три раньше (Панас переворачивается уже второй раз за несколько дней).
Начиная с рассвета то и дело настигаем и обгоняем бесконечные обозы эвакуируемых жителей. Возницы, заслыша рев танков, предусмотрительно уводят подводы за обочину. Сытые, запряженные парами, тяжелые гнедые кони с мохнатыми повыше копыт ногами (такие же ходят у немцев в артиллерийских упряжках). Длинные фуры, нагруженные доверху домашним скарбом, прикрыты брезентом или полукруглой брезентовой крышей, которая натянута на каркас из толстых изогнутых ивовых прутьев. На каждой телеге, впереди слева, прибита аккуратная бирка с полным именем и адресом хозяина (крайс, штадт или дорф) и, конечно, с номером. Немецкий дотошный порядок. Иногда подводы стоят брошенные прямо посреди дороги, и тогда после прохождения танковой колонны долго вьется в воздухе легкий белый пух из разорванных перин.
