Почему «рыжих»? Это — три или четыре поколения одной семьи. Структурно роман строится по известным стандартам семейных хроник — вроде «Голсуорси» и т. д. Но я нашел очень хороший прием: в каждом поколении у меня несколько рыжих попадается. Я выбрал только рыжих — рассказ именно о них.
Этот роман завершается концом столетия. Два мальчика, которые начинают роман, два близнеца, оба рыжих, только у одного глаза карие, у другого — зеленые, и по этому признаку различали их. Они очень здоровые, у них папа гигант. Папа их, бросив семью после Первой мировой войны, бросив огромную ораву голодных детей, ушел в Палестину и погиб там. На этих двух мальчиках держится вся история.
— А что за фильм ты готовишься снимать, на который собираешь сейчас средства? — Севела при каждом случае, включая и встречу его с живущими в Штатах читателями, — что бывало и на моих глазах, — приглашал аудиторию подключиться в материальном смысле к его проекту. То есть поучаствовать в нем деньгами.
— Это трагикомедия — «Муж, как все мужья». Я уже четыре года с ней ношусь и считаю, что это будет мой самый лучший фильм. Это фильм об израильском Кола Брюньоне. И так же, как Кола Брюньон — это сексуальный гигант. Он грузчик, который на своем трехколесном автомобиле развозит по городу холодильники, и в четырехэтажных домах, где нет лифтов, он носит их на себе; и обязательно спит с хозяйкой, если она выглядит хорошо и если муж в это время служит месяц в армии. Он это сразу узнает и сразу садится к ее детям, делает с ними уроки, потом он с ними вместе обедает, потом уже его армейские ботинки стоят в спальне. Чудесный человек! Мне кажется, я нашел очень хорошего актера. Мне помог Алеша Герман. Ты смотрел его картину «Хрусталев, машину!»? Неудачная картина. Хотя сам он не считает так…
— Говорят, в Каннах на просмотре зрители покидали зал, не досмотрев фильм.
— То же самое произошло в Нью-Йорке. Он показывал там картину, и я ходил смотреть на экране будущего исполнителя моего героя. Прелестный, огромный актер — он грузчиком у меня будет. С немножко еврейской физиономией. Такой сластолюб и мудрец! Подарок женщине. Каждый раз, возвращаясь из поездки с этими холодильниками, он налетает на жену. «Чтоб ты пропал — кричит она ему, — почему тебя ни одна женщина не завлечет! Я не могу больше!». А он отвечает смущенно: «Я однолюб».
Далее — со всеми остановками
— Неужели все же на тебе, живущем там, нынешняя ситуация в России никак не отразилась?
— Знаешь, поначалу она меня очень возбуждала. Я был возбужден ею, как хорошей женщиной — страна просто на глазах падала, разрывалась, и у меня в душе, да и у каждого россиянина, наверное, было ощущение, что вот, сейчас, рождается новый бутон, он скоро зацветет — и мы все будем счастливы. Но этого не случилось — страна провалилась. Спасение ее сегодня только одно — железный кулак.
— И в чем же ты видишь ее будущее?
— Генерал Лебедь!
— Это что, твой прогноз?
— Да, он будет руководить страной.
— Многие считают, что диктатуре есть альтернативы — например, такая: Россия распадается на удельные княжества…
— Нет, я такого себе не представляю. Недавно я был в Париже, мне там показали старую запись магнитофонную, мое выступление перед ребятами из очень хороших староэмигрантских семей: там, например, была мать одного из них — Костомарова, а у отца корни — с одной стороны, граф Витен (это был командующий всем флотом России во время русско-японской войны), а с другой — из Нессельроде.
Тогда они меня спросили: как я себя чувствую в Европе, выпав из огромной страны — СССР? И я ответил, будучи, правда, здорово под «газом»: «До сих пор я стоял очень прочно на своих ногах, упираясь лопатками в воздушный столб высотою в 10 тысяч километров — от Балтики до Тихого океана. А сейчас этого столба нет, и меня качает, как матроса». Я боюсь выпасть за границу того государства, где я сейчас нахожусь. Страна эта у меня вызывает жалость. Несчастный народ…
— И продолжает оставаться любимой?
— В чем-то она любимая. Она любимая, потому что она говорит на моем языке. Там мои читатели. Там есть великолепная публика, которая воспринимает так чувственно все, что я делаю!
— Сегодня и в Израиле высокий процент населения, который ты можешь считать своей аудиторией — но ты, вроде, не собираешься туда переезжать?
— Нет, конечно, потому что иврит — это мой враг. Он не дается мне.
— Говорят, сейчас второй язык в Израиле — русский. И, кажется, у него немало шансов стать первым.
— Может быть… Поглядим… Но очень возможно, что я вытащу из своего баула паспорт американский — и перееду жить на это побережье: я вдруг почувствовал, что мог бы прожить счастливо и здесь.
— В Америке ты никогда не имел постоянного места, всегда жил у друзей — и всегда на чемоданах. А сейчас в Москве сам Лужков подарил тебе квартиру…
— Да, а было это так. Я выступал на Первой сессии Всероссийского еврейского конгресса и рассказал историю о том, как проходил военно-медицинскую комиссию в Израиле. Делается это очень быстро: всех гонят голыми из комнаты в комнату. Главное отличие от советской медицинской комиссии: сразу снимаешь трусы и бегом дальше. И меня попросил об одолжении один ловкий малый из Одессы, который бежал рядом со мной: он решил, что поскольку я старше его — мне 43, а ему 25, моя моча «лучше»: уступи, мол, маленько для анализа… Думал парень: сдаст ее — и его немедленно освободят.
Я же с блеском прошел все комиссии и умудрился прослужить в израильской армии, зная только два слова «Огонь!», «Прекратить огонь!» — все остальные не нужны для победы. Там все делается автоматически — четыре раза в день кормят, три блюда горячих, иначе армия не пойдет в наступление. И уважение к праву солдата. Офицер, как правило, идет первым в атаку, не как наши — сзади. Поэтому потери офицерские очень большие. Он выходит на бруствер окопа, и пока его не кокнули, он обязательно обращается к солдатам в окопе: «Я вас очень прошу, пожалуйста, следуйте за мной»…
Это настолько приятно, что хочется пойти в бой: ну, как можно подвести, когда с тобой так разговаривают! После осмотра, когда я одевался, там оказался врач, который нас принимал — единственный, говорящий немножко по-русски. Он что-то мне говорил, я разобрал только цифру 97 и спросил, что это означает. Он сказал, что это процент физической годности. Он потрясен — 43-летних он никогда не видел с 97 процентами годности, хотя много лет служит в военно-медицинских комиссиях. И поэтому он меня поздравляет. А я, как советский человек, который не знает границ, спросил — а почему же тогда не 100? «100 процентов я еще никому не давал: 3 процента мы априори списываем на сделанное обрезание».
