Стояла жара. Чтобы люди могли ее перенести, из домов, примыкающих к Таганской площади, из окон и дверей жильцы передавали воду: ведрами, тазами, чайниками. Это было фантастическое единение людей в общем горе. Горком партии торопил Любимова, требовал прекращения процедуры прощания, но руководство театра не обращало внимания на грозные звонки, сулящие большие неприятности. Но проститься с Высоцким удалось далеко не всем желающим.
На Ваганьковском кладбище также творилось что-то невообразимое. Люди заполнили его сферично, стояли в оградках, карабкались на памятники и заборы, парни сажали себе на плечи своих подружек Стоял истошный вой, когда стали опускать гроб в могилу. А после похорон поминание шло на всех улицах и переулках, прилегающих к кладбищу. Поминальные трапезы раскладывались на газонах, дорожках, дворовых лавках. Хрипели магнитофоны. Всякому прохожему предлагался глоток водки в стеклянном, бумажном ли стаканчике, а то и прямо из бутылки. Повторюсь: это было великое единение людей...
Однако отстранюсь от картин всенародной любви и на конкретном примере расскажу о силе воздействия Высоцкого на людей. Было это в пору самого начала моего знакомства с Володей.
Ко мне однажды утром нагрянул мой старый товарищ, воронежский фельетонист Володя Котенко. Он сразу завел разговор о Высоцком:
— Эдик, говорят, что ты дружишь с Высоцким. Это правда?
— Нет, это не так Я дружу с Володарским, а он — с Высоцким. Поэтому миновать встреч с Высоцким я никак не мог, но их и было пока что две.
— И ты вот так запросто можешь ему позвонить?
— Могу. И билеты в театр на Таганке заказать могу...
Я позвонил Высоцкому, поговорил с ним две - три минуты. Потом сказал, что у меня в гостях приятель из Воронежа, и мы хотели бы попасть на сегодняшний спектакль. Он обещал заехать за нами вечером, в начале седьмого.
Надо было видеть изумленного Котенко. Он все повторял: «Не верю. Разве можно вот так снять телефонную трубку и вот тебе — Высоцкий? Не верю!»
— А ты побудь у меня до вечера, тогда поверишь.
— Да ты что! Я в Москву всегото на один день, а мне в «Крокодил» надо и еще кое-где побывать.
— Ну, тогда приходи к половине седьмого на Таганку, но к театру иди со двора. Там, у служебного входа, свидимся.
Конечно, он, сжигаемый нетерпеливым ожиданием, торчал там задолго до нашего приезда. Видел сцену приветствия фанатов, о чем я писал выше. Словом, мы с Котенко сидели в пятом ряду партера и смотрели «Десять дней, которые потрясли мир». В антракте Котенко взмолился: «А в артистическую к нему можно?» Пришли в артистическую. Высоцкий уделил нам две минуты — ровно столько, пока выкурили по сигарете. Котенко успел сказать ему комплимент: дескать, фельетонисты считают Высоцкого лучшим фельетонистом России.
Мы успели с гостем попить лимонада, зазвенели звонки, сообщающие о начале второго акта, как он вдруг засобирался на выход.
— В чем дело? До поезда целых два часа.
— А дело в том, что после того, как я с ним виделся, курил, говорил, обменялся рукопожатием, не смогу сидеть в пятом ряду. Я должен успокоиться, побродить по Москве, кое- что обмозговать. А тебе — огромное спасибо! Если бы ты сегодня подвел меня к президенту США и сказал: «Знакомься, это мой друг Джимми», это не произвело бы на меня большего впечатления».
Неправда ли — прекрасные и яркие воспоминания людей, которым выпало в жизни Счастье пообщаться с Владимиром Высоцким! Такое — не забывается!
Вернемся к главному герою нашей главы. Тесно общаясь с Владимиром Высоцким, Эдуард Яковлевич подметил в нем неподдельную любознательность* «Любопытный был, как крыса!» Возможно, именно этим фактом объясняется широкая палитра и разнообразие тем, затронутых поэтом в своих стихах и песнях: И его тяга к людям науки, среди которых у Высоцкого было много друзей и знакомых, работающих в разных ее областях. В частности, это советские физики-атомщики с мировыми именами — Понтекорво, Флеров, Зельдович, Капица, Сахаров, Велихов...
Есть и другие, не менее интересные, наблюдения Володарского о друге: «К своей популярности, когда с ней сталкивался, относился по-разному: иногда презрительно, иногда удивленно, иногда как к само собой разумеющемуся, чаще — не замечая.
Когда они впервые поехали вместе с Мариной отдыхать (Володю еще не выпускали за границу), он потом рассказывал, как им не было житья от любопытных. Залезали даже на деревья, чтобы заглядывать в окна. Рассказывал немного иронически, посмеиваясь, но и чуть-чуть с гордостью — может быть, за Марину...
Его редко узнавали на улицах — уж больно не соответствовал его скромный внешний подтянутый облик тому образу, который создался в воображении почитателей.
Часто не пускали — ни в рестораны, ни в театры, ни в другие общественные места, куда обычно «не пускают»... Недаром, думаю, на вопрос анкеты 70-х годов: «Чего вы хотите добиться в жизни?» — он ответил: «Чтобы помнили, чтобы везде пускали...»
Как ни странно, Марину тоже не узнавали Мы с ней вместе летели в Париж в июле 1981 года. В самолете были шумные французы, которые возвращались из турпоездки по Союзу. Галдели, ходили между кресел и постоянно задевали локтями Марину, которая сидела с краю. Она сказала мне наклонившись: «Если бы они знали, что с ними летит Марина Влади, они бы на цыпочках тут ходили и говорили шепотом. Ненавижу этих обывателей, для которых только имена что-то значат...»
Володя был абсолютно естественным человеком. Ни когда не лукавил. Если человек или ситуация ему не нравились — как он ни пытался иногда, но скрыть этого он не мог. Иногда в середине общего разговора он резко вставал и уходил — бежал от надоевших ему разговоров, отношений... Если он влюблялся в человека, то человек мог заметить это сразу. Когда не любил — был резок, нетерпим. Даже как-то опускал глаза по-особенному, когда встречался с нелюбимым человеком. Никогда не «выяснял отношения» — ему казалось: и так все понятно.
По характеру очень похожи с Любимовым — тот же риск, та же непримиримость в приятии или неприятии людей, ясность позиции, самообразование То же упрямство, когда считали, что так надо: например, Высоцкий мог забыть или выбросить целую песню, но не соглашался изменить или убрать куплет, если считал это неправильным. Так и Любимов — выбрасывал целые сцены сам, но из-за какой-нибудь фразы воевал бесконечно. Ничего в жизни не давалось легко. И тот и другой трудно набирали.
Рвал с человеком сразу, если случалось то, чего он не выносил. У него был друг, и тот попросил у Володи пленку с записями песен, но потом выяснилось, что он эту пленку размножил и продавал. Володя, не выясняя отношений, порвал с ним. Навсегда.
