взглядом посмотрел за окно, на низкие облака, проплывающие вдали.
Я проследил его взгляд и тихо произнес:
— Мне трудно настаивать, но войдите и вы в мое положение.
Он неожиданно хитро улыбнулся…»
Вроде бы ничего, правда? Но в том-то и беда, что диалог сам по себе обезличен, он пригоден для всего на свете, драматургия его липовая, рассчитана на простачка. И в результате ничего не понятно: кто кого спрашивает? Почему один не хочет отвечать другому? Почему у задающего вопрос какое-то «положение», в которое надо «входить»? И что там за окном, кроме облаков, — город, или поле, или овраг, или семнадцатый век?
Известно, что некоторые крупные литераторы давно забраковали диалог, поставленный в начало повествования, считая его невыгодным, поскольку он почти не действует на воображение читателя. «…Всегда лучше начинать картиной — описанием места, времени, фигур, сразу ввести читателя в определенную обстановку», — советовал М. Горький. А если все же начинать диалогом, то таким, который способен дать какую-то информацию, приковать внимание читателя необычностью, оригинальностью или мыслью. Быть может, «нет-нет, не спрашивайте, все равно не отвечу!» — и есть такое начало, которое своей оригинальностью способно приковать внимание читателя к очерку? Лично я не нахожу. В этой фразе чувствуется искусственное стремление автора взять читателя за уши и притянуть к повествованию. Она скорее вызывает раздражение, чем внимание, потому что формальна, не несет никакой общественно значимой информации, никакой мысли. Давайте-ка попробуем на ходу, элементарными средствами, несколько изменить диалог:
— Нет-нет, не спрашивайте, вы напрасно теряете время, все равно не отвечу!
— Что значит напрасно? — сказал я. — Одно и то же время, слава богу, нельзя потерять дважды.
— Как, впрочем, дважды приобрести, — добавил он, хитро улыбнувшись.
Кажется, намечался контакт…
Это тоже далеко от совершенства, но все же лучше, потому что есть пусть крохотная, но мысль, хотя многие наши сомнения, адресованные первому варианту, находят себе место и здесь. А хотелось бы ясности, простоты, безыскусственности.
Существует и другая крайность: иногда, решительно отказавшись от «пустых» интриг, мы пытаемся первой же фразой полностью ввести читателя в «обстановку». И получается так:
«— Привет! — громко воскликнул Мартын Иванович Коломеец, заместитель начальника отдела технического контроля управления газификации Н-ского горсовета, входя в кабинет Анатолия Георгиевича Спирина, своего бывшего однокурсника по институту, а ныне председателя горисполкома, и бросая папку с документами в пустое кресло, предназначенное, вероятно, для значительных посетителей…»
Хоть стой, как говорится, хоть падай в это самое пустое и «значительное» кресло!
Последний абзац. Итак, имея тему и концепцию, собрав и обработав материал, составив план и обдумав сюжет, обезопасив себя от штампов, преодолев сопротивление первого абзаца и нащупав таким образом верный тон повествования и т. д. и т. п. — теперь-то мы с легкостью волшебной напишем, по-видимому, очерк. Написали! А чем его закончить? Тоже проблема.
Любопытно: в практической работе я, например, никогда специально не задумываюсь над финалом, никогда искусственно его не «вырабатываю». Все получается как-то само собой, естественно, без натуги: либо безжалостно отсекаю все лишнее, либо спокойно дописываю недостающее, точно зная при этом, что ни перелета, ни недолета нет. Интуиция? Шестое чувство? Срабатывает тот самый механизм, который позволяет человеку (и, между прочим, кошке тоже) успешно переходить улицу с оживленным автомобильным движением? «Кибернетическая машина» верно рассчитывает для ног момент старта, чтобы обеспечить безопасный финиш?
Если так, мне повезло. Но, думаю, нашей «кибернетической машиной» является обыкновенное чувство меры, помогающее в какой-то момент творчества из «писателя» превращаться в «читателя». Тогда внутренний голос приказывает: «Стоп» — или говорит: «Еще!» — и приходится подчиняться.
Вот наугад несколько концовок моих очерков; я бы мог и коллег процитировать, но, во-первых, интересно на себя посмотреть со стороны — есть у меня чувство меры? — да и боюсь, во-вторых, рисковать добрыми именами уважаемых авторов. Итак…
«Педагогическая проза»: «Школа на подъеме. А дети — это глина, фантастическим образом обладающая талантом самоваяния. Если ты из них ничего не вылепишь, они сами из себя начнут лепить. Но что?»
(Замечу, что «самоваяние» — не очень-то красивое, во всяком случае не самое удачное слово, я, кажется, зря его применил.)
«Взятие 104-го»: «И родилась у них великолепная идея…»
«Студент»: «За Лебедевым закроется дверь вуза, но перед ним откроются ворота в мир».
«Поляновы»: «На этом я поставил бы точку, если бы не вопрос, на который мне необходимо ответить: как я познакомился со своими героями? Прямо скажу — случайно. Но разве это меняет положение? Среднеарифметических данных, позволяющих найти «соответствующую семью», нет и быть не может. Однако, делая свой выбор, я исходил из того, что даже случайно избранная мною семья Поляновых содержит характерные черты, присущие многим семьям, и дает повод для серьезных размышлений».
Наконец, «Обелиск»: «Как вы думаете, они там, в земле, чувствуют, что мы их сейчас вспоминаем? Мне кажется, я бы чувствовал. И это не мистика. Это то, во что мы, живые, просто обязаны верить. Пока мы живы. Иначе — какой был смысл?..»
Далеко не уверен, что все эти концовки вполне удачны, хотя, возможно, их просто трудно воспринимать отдельно от всего материала. Однако они позволяют нам предположить, что финал повествования, независимо от того, в миноре он написан или в мажоре, но — не одна нота, а смысловой аккорд, нужный, быть может, для того, чтобы отзвук произведения, когда читатель уже отложил газету или книгу, еще звучал в нем, догонял его разум, будил его чувства.
Нет, все же рискну: интересно, как заканчивали свои работы классики отечественной журналистики? Почему только отечественной? И почему только журналистики? Беру с полки книгу.
Марсель Пруст. «По направлению к Свану»: «Дома, дороги, аллеи столь же — увы! — недолговечны, как и года».
Даниил Данин. «Несколько слов об исследователях»: «Кто-то назвал надежды воспоминаниями о будущем. Такими надеждами живут ученые мальчики, которым быть умными мужами».
Михаил Кольцов. «Летом в Америке хорошо»: «…американский покойник, знаменитый Франклин, не вице-президент и даже не президент, говорил: «Для того, чтобы мне быть послом, нужно, по закону, обладать имуществом не менее тридцати долларов. У меня осел ценою в тридцать долларов. Вот я стал послом. Но мой осел умирает. И я не могу быть больше послом. Кто же из нас посол: я или мой осел?»
«Стачка в тумане»: «Нам кажется, что история плетется черепашьим шагом. А ведь она несется все быстрее, еле успевая забирать воду на остановках. Избалованные пассажиры!»
«Молчи, грусть, молчи!»: «Брось, Ваня, неаполитанскую муру! Ведь ты же комсомолец. Давай что-нибудь веселенькое, российское». И мы тихонько под рокот машины начали российское: «Аванти пополо, де ля рикоса — бандьера росса, бандьера росса!»
Антуан де Сент-Экзюпери. «Маленький принц»:
