Свой среди своих… Один газетчик — местный районщик — рассказывал: «Возвращался Шолохов из какой-то своей поездки. Ехал мимо Хопра через луга. За день до этого пролил дождь, и неподалеку от станицы Слащевской в низине образовалась непролазная топь. Стояли, увязнув в этой топи по самый диффер, грузовики с зерном, бензовозы, всякий иной транспорт. Застряла и машина Шолохова. Бились-бились… Разулся тогда Михаил Александрович, закатал повыше брюки и пешком со своим спутником, московским художником, направился в Слащевку. Но встретиться с начальством не удалось. И тогда он с художником выпустил стенную газету „Крокодил“ и вывесили прямо на площади. Художник нарисовал карикатуру на руководителей района, по уши завязших в дорожной грязи, а Шолохов подпись сделал. Так вскоре начали строить дорогу-каменку».
Дополнение. Продолжим знакомство с любимой Шолоховым поэзией. В эти годы к нему попадают стихи скончавшегося московского литературоведа, профессора МГУ Р. Самарина. Вдова прислала. Они ему понравились. Вот их зачин:
Ты, выкорчеванное начисто,
Ты, изведенное под корень,
Былое русское казачество —
Незаживающее горе…
1961-й. Летом Шолохов приехал в Грузию. Писатели пригласили. Он их сразу же подивил. Когда согласовывали с ним программу-маршрут знакомства с республикой, оказался с запросами на особицу. Ему предлагают посетить город-новостройку Рустави — промышленный гигант. Он выбрал Вардзию — высеченный в скалах монастырь времен Шота Руставели. Утомительная езда по горным дорогам… Но вышел из машины и без всякого ропота, добровольно сдался на полтора часа в лекционный плен к местному краеведу. Не минул и древней столицы — Мцхета. Побывал даже в небольшом селеньице, где жил один прославленный на всю Грузию чудак-цветовод. А с каким удовольствием внимал народным песням. Благо, что почти все застолья от села к селу сопровождались знаменитым грузинским народным хоровым разноголосьем.
Вернулся на Дон, и уходит телеграмма: «Моим грузинским друзьям. С грустью я покинул вашу чудесную страну. Не так-то уж легко, как вы понимаете, оставлять то, что пришлось к сердцу впритирку. Но, покидая вас, я надеюсь на новую встречу и еще раз обнимаю вас и желаю всего самого доброго. Ваш Михаил Шолохов».
Его и в самом деле тянуло к Грузии. И в этом году зазвал в Вёшки писательскую делегацию, и через несколько лет снова отправился на берега Куры.
Меж тем влез в серьезную драчку. Стал помогать издать запрещенный партидеологами еще в довоенные времена роман Хемингуэя «По ком звонит колокол». Сражался одновременно с двумя ЦК. С главой испанских коммунистов Долорес Ибаррури тоже. Она не принимала роман потому, что в нем не всегда лучшим образом выглядели коммунисты. Свой же ЦК вознамерился наказать руководителей ленинградского журнала «Нева». Политическая ошибка — напечатать крамольный роман!
В августе горе — скончалась Евгения Григорьевна Левицкая. Все в шолоховской семье, глядя на Шолохова и Марию Петровну, притихли. Траурная телеграмма в Москву была столь же по-шолоховски краткой, как по обычаю емкой на чувства: «Вместе с вами делю горе. Дважды осиротевший Михаил».
Многочисленные переиздания «Судьбы человека» несут своим посвящением память об этой женщине, которую он называл даже мамашей.
1962 год вошел тремя событиями в жизнь Шолохова.
Осудил ЦК за кровавое деяние — приказ разогнать огнем, со многими жертвами, демонстрацию рабочих в Новочеркасске. Они вышли с мирным протестом против повышения цен на продовольствие. Эту трагедию скрыли от народа — ни слова в печати. Если кто-то пытался вслух это обсудить — тут же взыскание от партии. В город прибыл второй секретарь ЦК. У него поручение осудить обком и местных партийцев — мол, не смогли справиться без нашего вмешательства. Для этого собрали пленум. Настроение в зале подавленное, а выступающие обязаны были каяться. На трибуне — Шолохов. С чем же он? Словно вспомнил старинную пословицу, что смелость силе атаман. Выступил с уничтожающей критикой верховной власти: «Почему повышаете цены, не посоветовавшись с народом… Как же мы, партия, можем стрелять в народ?..» В президиуме — оторопь, в зале — оцепенение.
Непредсказуема жизнь на встречи. Спустя четыре года в гости к Шолохову напросился один отставной генерал. Видно, потому открылись для него двери, что сказался — казак родом. Знал бы вояка, что на свою голову напросился. Сидел-сидел он с хозяином да вдруг признался, что командовал полком в Новочеркасске. Отдадим ему должное — потом честно рассказал, что Шолохов прервал встречу и принялся высказывать неостывшее за годы возмущение: «Это невиданное преступление верхов, оказавшихся неспособными воплощать в жизнь благородные, по своей сути и содержанию, идеи социализма».
Из Вёшек идет в Москву телеграмма — председателю Совета Министров России: «Необходимо срочное решение Совмина РСФСР о полном запрете лова рыбы в реке Дон на время нереста. Дон не вышел из берегов и рыбколхозы всеми средствами ведут интенсивное уничтожение не отнерестившейся рыбы. Если не запретить немедленно, Дон будет через месяц окончательно обезрыблен». Потом еще одно послание — для нового, взамен ушедшего, председателя правительства: «Стараниями и усердием руководителей некоторых промпредприятий Воронежской и Липецкой областей на Дону в течение трех лет произошел массовый замор рыбы… Спуск в Дон неочищенных вод, используемых промпредприятиями… Необходимо Совету Министров РСФСР принять решение… По недосмотру облисполкомов (Воронежского и Липецкого. — В. О.), с ведома и дозволения товарища Ишкова (министр рыбного хозяйства. — В. О.) гадят в собственном доме… Неприглядная картина!.. К этому все привыкли, притерпелись, принюхались… Мне думается, что и в других реках страны надо упорядочить отлов рыбы и уж, во всяком случае, наложить категорический запрет на лов во время нереста». Колюч оказался: «В дореволюционное время станичные атаманы на Дону и его притоках строжайше запрещали во время нереста рыбную ловлю всеми орудиями лова и неусыпно следили за соблюдением своего неписаного закона. Неужто мы хозяева хуже атаманов. Что-то обидно от сопоставления не в нашу пользу…»
Итак, еще две главы в шолоховскую Книгу защиты родного Дона! С 1920-х годов творилась она в укор державной власти. И не было никаких попыток выставлять себя героем. Эти свои заботы скрывал.
