Когда мы дошли до столика, девица взяла наши паспорта, спросила «осведомлены ли вы о здоровье друг друга», мы сказали, что осведомлены; тогда она сказала сурово:
— За дачу ложных показаний вы будете отвечать по статье 99 уголовного кодекса, — и выписала нам два свидетельства о браке.
Оттуда мы поехали сначала на Петроградскую к моим. В тесной столовой за фанерной перегородкой вокруг круглого стола собрались мама, папа, Алеша, Миша с Тэтой, тетя Вера и почему-то совсем уже ненужный дядя Гуля, который сумел, поздравляя, сказать Нине какую-то бестактность. Но мои все были милы и взволнованы. Был подан обед; папа поднял за нас бокал шампанского и сказал несколько теплых слов, другие больше молчали; съели еще мороженое, нас снова поздравили, поцеловали — и Нина поехала на Суворовский проспект — помогать готовить прием для моих родных, которых я должен был сопровождать. Вечером я приехал с родителями, с Мишей и Татой (почему-то без Алеши). Здесь опять были поздравления и поцелуи (я поцеловался и с Яковом Мироновичем, что было вовсе против моих норвежских привычек), мы довольно долго сидели за столом и потом пили чай.
Ближайшие дни прошли в приготовлениях — я должен был отобрать то немногое из вещей, что надо было взять с собой; папа уступил мне некоторые из своих книжек. Нина занималась закупками на наше лето. Наконец, к 26-му июня все сборы были закончены; я распростился со своими, последний раз приласкался к маме — и ушел (тут не обошлось без комического эпизода). У Магазинеров нам предназначалась собственная большая комната; Ляля должна была выехать в столовую.
Однако, к моему удивлению, к вечеру Лидия Михайловна декретировала, что эту ночь на кожаном диване в столовой буду спать я. Наша приготовленная комната, оказывается, была не совсем нашей, во всяком случае, определенно не моей. Диван был узкий, скользкий, холодный и неуютный.
На другой день мы с Ниной уехали через Лугу в деревню Шалово. Уезжали мы с Варшавского вокзала, и провожала нас одна Лидия Михайловна, дававшая на прощание Нине какие-то разумные советы.
Мы приехали в рай. Домик, в котором нам была сдана комната (хутор «Зеленое озеро»), стоял на пригорке между двумя чистыми озерами — одно, Круглое, темное, окаймленное елями, было совершенно безлюдным. Оно считалось питьевым — к нему вели небольшие мостки, — но купаться в нем было нельзя. С другой стороны дома можно было спуститься к большому Зеленому озеру; на него где-то вдали выходил пионерский пляж, но были и другие маленькие бухточки и пляжи, где можно было купаться голышом.
В садике хутора, в самом углу, нам был отведен маленький столик, где мы поглощали нашу самодельную пищу — я сам тоже пытался стряпать, и один раз даже испек вполне съедобный бисквит, у которого, правда, один угол сгорел; и был он моим последним кулинарным упражнением. Любили мы сидеть и среди цветов на лугу, на высоком берегу Круглого озера, но гораздо больше мы бродили — сосновые леса были прорезаны не только лесными просеками, но и песчаными дорожками, проложенными в вереске — в случае пожара они должны были задерживать низовой, вересковый огонь, — так что вся окрестность на версты и версты вокруг была похожа на бесконечный парк, только вместо газонов и лужаек земля была покрыта вереском, к концу лета зацветавшим всюду, куда бы мы ни шли.
Приезжали к нам гости — Нинины друзья: Шура Выгодский, Воля Римский-Корсаков, Талка Амосова. Однажды приехала Ляля. Был и мой Алеша.
Но лучше, чем с друзьями, нам было вдвоем.
То лето было самое счастливое, наверное — единственное сплошь, всегда, каждый день, каждые сутки счастливое время моей жизни — и я надеюсь, что и Нининой.
Уезжая к осени, мы пели потихоньку песенку, переложенную нами из негритянской, выученной мной еще в Норвегии у мисс Шётт-Ларсен: прощание с Кентукки, наше прощание с нашим Зеленым озером…
Жизнь и смерть не останавливаются: на другой стороне дома и при нас жила умирающая от туберкулеза юная девочка, а едва она умерла, как туда приехала тетя Надя Пуликовская — теперь Надежда Николаевна Римская-Корсакова, старинная приятельница моих родителей — и тоже приехала умирать. Шаловский сосновый климат прописывали тяжелым туберкулезникам.
Но молодость умеет закрывать глаза на приметы смерти.
I V
Весной 1936 г. Алеша кончил школу и поступил в Кораблестроительный институт.
В мои студенческие годы я как-то отошел от него, а теперь мне его-то и не хватало. Хорошо помню его именно таким, каким он был в тот год: высокий, стройный, смуглый — какой-то другой смуглостью, чем я: я был коричнево-смуглый, а он желтовато-смуглый; чуб волос у него, как и у меня, вбок на одну сторону, но у меня он был прямоволосый (мы потом шутили, что Гитлер подделывается под меня), а у него немного коком — след курчавости, развившейся у него в раннем детстве после дизентерии и немного возобновившийся недавно после скарлатины. Носил он темный пиджак, распахнутую рубашку и — подражая папе — узбекскую тюбетейку. Он был довольно похож на меня — незнакомые узнавали в нем моего брата, — но чем-то и не похож, может быть, более пухлыми губами. Друзья помнили его гибкие движения в лыжном беге и длинные, как у меня, но более «бамбуковые» пальцы.
В этом году поступили к нам на факультет Е.Эткинд и Э.Найдич, других я уж не могу распределить по годам поступления; белокурая Лида Лотман, Готя Степанов, Георгий Макогонснко, Федя Абрамов — кто из них и других незаурядных людей поступил в наш институт в тот год, кто раньше, кто позже? Во всяком случае, было впечатление множества веселой и талантливой молодежи. Однако некоторые из них, хотя и достигли впоследствии высокого официального положения, больше оставили по себе память подлостью, чем ученостью: Г.П.Бердников, Е.Наумов, Е.Брандис[142].
Свой процент неспособных был, конечно, и в числе поступавших во второй половине 1930-х годов. Вспоминается толстая, неуклюжая, с лицом как кусок мяса особа, носившая удивительным образом имя Анна Каренина и жаловавшаяся кому-то из англистов[143]:
— Знаешь, начав половую жизнь, без нее трудно обходиться.
Еще была некая О. — ходячий ссксаппил, надвигавшийся на всех мужчин подряд своими буферами; особенно забавно было смотреть, как при виде нес наглядно млел и сникал один скромнейший и партийнсйший, не такой уж молодой студент-историк. Говорят, до 17 лет О. была презираемым в школе заморышем, в очках; теперь о ней этого сказать было нельзя! Ее скоро выгнали, чтобы не соблазнять активистов и отличников, но в жизни (кроме половой) она, говорят, оказалась вполне порядочным и неглупым человеком. Еще вспоминается какая-то очень серая и, по слухам, феноменально тупая и необразованная девица, которая оказалась дочерью прославленного героя гражданской войны.
