«Волчица», — отчего-то без всякой связи с происходящим подумалось ему.
Вдруг речь Татариновой участилась, слова спутались, она повернулась один раз вокруг себя, второй и завертелась на пятке все быстрей и быстрей. Император испугался, но поймал себя на том, что ему тоже хочется хотя бы повернуться. Он повернулся разок. Перехватил взгляд Татариновой, замутненный, но проникающий ему в душу, и стало радостно, что она его видит оттуда, из своих горних высей. В какой-то момент он понял, что тоже вертится, не так быстро, но все же вертится вместе с ней в одну сторону, вдруг Татаринова ухватилась за него, как будто падая, он галантно поддержал ее, и они осели прямо на пол.
«Надо же, на пол», — подумал император.
Она сама взяла его, хотя обыкновенно он брал женщин, и не просто взяла, а с силой, неистовством, словно бы стала грызть. «Так вот почему волчица, — подумалось ему. — Вот почему!..» Но в какой-то момент он пересилил ее, крепко сжал ей ноги под коленками, зачастил, и она завопила в экстазе, забилась, тоже в ответ сжимая его ногами. Обессилев, они наконец упали, отвалились рядышком друг с другом на пол; император посмотрел на нее: рубаха сбита на шее, тело колышется, груди немного развалились набок, стали плоскими, а соски, напротив, вытянулись и торчат, пот струями течет между грудей и по вздымающемуся животу. «Волчица! — опять подумалось ему. — Однако какая грязь! Княжна Варя, прости меня».
Если бы он знал, что в эту самую минуту княжна билась, задыхаясь от страсти, под князем Володькой Голицыным, который бесновался над ней почти без остановки уже в шестой раз.
«Какая все грязь! — снова думал он, идя от Михайловского замка под холодным ветром. — Есть ведь княжна, так нет, тебя еще и на эту фанатичку потянуло. Какая грязь!»
Он полночи простоял перед образами, отбивая поклоны и читая привычные молитвы. Потом достал брегет из кармана, посмотрел на циферблат — было три часа ночи. Это были часы, подаренные ему Наполеоном, которые он всегда носил с собой. Он открыл глухую крышку с другой стороны, там, где был скрытый портрет Наполеона, лежала под серебряной крышкой прядка волос Марии Антоновны. Он вдохнул их запах, задержав часы у лица, поцеловал прядку.
— Прости меня, Маша.
В ту ночь стояла перед образами и совершенно обессиленная княжна Туркестанова, совершенно не понимая, как могло так получиться, что, не зная мужчин до сорока лет, она в одну неделю по своей воле, безо всякого принуждения, узнала двоих и понять не может, кого же из них она любит.
в которой Пушкин снова посещает братьев Тургеневых, пишет у них оду «Свободу», бродит вечером по театральным креслам, пляшет перед молодыми генералами, отшучивается с Пущиным, знакомится с Александром Грибоедовым и аплодирует актрисе Семеновой. — История Семеновой. — Левый фланг кресел. — Princcese Noctum. —
Конец августа — начало сентября 1817
годаНапрасно Александр Иванович Тургенев постоянно корил Пушкина, что он бездельничает, не заканчивает поэму «Руслан и Людмила», о которой уже столько говорили по Петербургу и которую он начал еще в Лицее, в дороге тот от нечего делать написал послание ему, а дома утром в постели только перебелил послание, с которым и направился на квартиру к братьям.
Войдя, он с порога закричал:
Тургенев, верный покровитель
Попов, евреев и скопцов,
Но слишком счастливый гонитель
Иезуитов и глупцов…
Появились оба брата, причем старший был еще в халате.
…И лености моей бесплодной,
Всегда беспечной и свободной,
Подруги благотворных снов!
— Впрочем, дальше читайте сами, — передал он лист бумаги старшему Тургеневу.
Заглядывая через плечо брата, стал читать и Николай. Иногда они смеялись, что Пушкину было приятно. Наконец они дочитали.
— Ну как? — небрежно спросил Пушкин.
— Несерьезно, — сказал всегда вразумительный Николай. — Пустая трата таланта, пусть и настоящего, сильного…
— А по-моему, так серьезней не бывает, — вскричал Пушкин.
Пускай Нинета лишь улыбкой
Любовь беспечную мою
Воспламенит и успокоит!
А труд и холоден и пуст;
Поэма никогда не стоит
Улыбки сладострастных уст! —
воскликнул он и захохотал во все горло.
Улыбнулись и братья, не смогли удержаться от обаяния этого веселого, безудержного молодого человека.
— Ты бы мог употребить свой талант на гораздо более серьезные вещи, посмотри, что нас окружает, в каком мире мы живем… Вон, — показал он через Фонтанку, — Михайловский замок. Мрак. Злодейство. Цареубийство. Насилие над законом. Все, на чем держится Россия. Чем тебе не тема?! А ты все про улыбки сладострастных губ.
— А что? — согласился Пушкин. — Давайте перо и бумагу… Сейчас и напишу.
Братья переглянулись — шутит? Не шутил.
— Давайте, давайте! Пошли в кабинет!
Все направились в кабинет.
— Только я пишу лежа, а замок с дивана не виден! — Он бесцеремонно сдвинул книги и рукописи Александра Тургенева и лег животом на длинный стол.
— Ждите, — отпустил он братьев.
Те послушно вышли.
В это время явился Кривцов, стал что-то громко рассказывать, на него все зашикали: Пушкин пишет в кабинете. Про Михайловский замок! Про цареубийство!
Кривцов потер ладонями, предвкушая что-то уж очень резкое, противоправительственное. Такая тема, без этого не обойтись.
Через полчаса Пушкин вышел, весьма довольный собой. На вопрос, где стихи, похлопал себя по сюртуку.
— Был уговор, читай немедленно, — вскричал Николай.
— Читай! — поддержал его Кривцов.
— Не было уговора, был уговор написать, я должен еще перебелить!
— Ты лжешь, сударь! Был уговор, что ты напишешь тут же, а стало быть, и прочитаешь! — не сдержался Николай.
— Что?! Я лгу?! К барьеру, немедля! — взорвался Пушкин.
— Арзамасцы, побойтесь Бога! Сверчок! Варвик! — воззвал Александр Иванович, называя их арзамасскими именами.
Насилу ему удалось развести их по углам, уговорить Пушкина прочитать хотя бы несколько строф. Тот согласился, но нехотя. Услышав первые строфы, Николай бросился Пушкину на грудь и, всегда сдержанный, чуть не разрыдался.
— Вот теперь я уверен, ты — великий поэт России! Тебе нет равного по чистоте слога, воображению и вкусу. Брось все, езжай домой, пиши, завтра ода будет ходить в списках.
