Я не постился. Прежде всего, чтобы сделать приятное отцу, который мне это запретил. А кроме того, это потеряло для меня всякий смысл. Я больше не принимал молчания Бога. Съесть миску супа — значило для меня выразить Ему свое возмущение и протест.
И я грыз свой хлеб.
Я чувствовал, что моя душа опустошена.
Эсэсовцы преподнесли нам хороший новогодний подарок.
Мы возвращались с работы. Едва миновав лагерные ворота, мы ощутили в воздухе что-то необычное. Перекличка закончилась быстрее, чем всегда. Вечерний суп раздавался очень торопливо, и мы тут же, в тревоге, его проглотили.
Теперь мы с отцом жили в разных блоках. Меня перевели в другую строительную — бригаду, где я должен был работать по двенадцать часов в день, таская тяжелые каменные плиты. Старостой моего нового блока был немецкий еврей, невысокий человек с проницательным взглядом. Он объявил нам, что в этот вечер после еды запрещается выходить из блока. И тут же разнеслось страшное слово — селекция.
Мы знали, что это означает. Нас будет осматривать эсэсовец. Стоит ему заметить слабого — доходягу, как мы говорили, — и тут же запишет его номер: годен для крематория.
После супа мы собрались в проходе между койками. «Старики» говорили:
— Повезло вам, что вы сюда попали так поздно. Сейчас это рай по сравнению с тем, что здесь было два года назад. Тогда Буна была просто адом. Не хватало воды, не было одеял. Супа и хлеба давали меньше. Ночью мы спали почти голые, а было ниже тридцати. Трупы ежедневно собирали сотнями. Работа была страшно тяжелой. А сейчас здесь прямо благодать. Тогда у капо был приказ убивать ежедневно определенное число заключенных. И каждую неделю бывала селекция. Беспощадная селекция… Да, вам повезло.
— Хватит! Замолчите! — умолял я. — Оставьте свои истории на завтра, на другое время.
Они хохотали. На то они и были «старики».
— Боишься? И мы боялись. Тогда было чего бояться.
Пожилые заключенные оставались в своих углах — молчаливые, неподвижные, затравленные. Некоторые молились.
Надо ждать еще час. Через час мы узнаем приговор: смерть или отсрочка.
А как же отец? Я только тут о нем вспомнил. Чем кончится селекция для него? Он очень постарел…
Наш староста не выходил из лагерей с 1933 года. Он прошел уже через все бойни, через все фабрики смерти. Около девяти он встал посреди блока:
— Achtung![18]
Мгновенно всё замерло.
— Внимательно выслушайте то, что я вам сейчас скажу. (Я впервые услышал, как дрогнул его голос.) Через несколько секунд начнется селекция. Вы должны будете раздеться. Потом пройдете друг за другом перед эсэсовскими врачами. Я надеюсь, что для всех вас это окончится благополучно. Но вы сами должны помочь успеху. Прежде чем войти в соседнюю комнату, немного разомнитесь, чтобы хоть чуть-чуть порозовело лицо. Не идите медленно, бегите! Бегите так, будто за вами гонится сам черт! Не смотрите на эсэсовцев. Бегите прямо вперед.
Он замолчал на секунду и потом добавил:
— А главное — не бойтесь!
Вот этому совету нам бы очень хотелось последовать — если бы удалось.
Я разделся, оставив вещи на койке. В этот вечер можно было не опасаться, что их украдут.
Тиби и Йосси, которые одновременно со мной сменили бригаду, подошли ко мне:
— Давай держаться вместе. Так мы будем сильнее.
Йосси бормотал что-то сквозь зубы. Должно быть, молился. Я раньше не знал, что он верующий. Я даже был уверен в обратном. А Тиби, очень бледный, молчал. Все заключенные нашего блока стояли голые между койками. Именно так, наверное, и стоят в день Страшного суда.
— Идут!..
Три офицера СС окружали знаменитого доктора Менгеле, того самого, который принимал нас в Биркенау. Староста блока, силясь улыбнуться, спросил нас:
— Готовы?
Да, мы были готовы. Эсэсовские врачи тоже. Доктор Менгеле держал список с нашими номерами. Он дал знак старосте: «Можно начинать!». Как будто это была игра.
Сначала должна была пройти «элита» блока: Stubenalteste,[19] капо, бригадиры, — естественно, все они были в хорошей форме. Потом пришел черед рядовых заключенных. Доктор Менгеле оглядывал всех с головы до ног, время от времени записывая какой-нибудь номер. У меня была только одна мысль: не дать записать свой номер, не показать ему левую руку.
Передо мной оставались только Тиби и Йосси. Они прошли благополучно. Я успел заметить, что Менгеле не записал их номера. Кто-то толкал меня. Моя очередь. Я кинулся бежать, не глядя по сторонам. А в голове навязчиво звучало: ты слишком тощий, слишком слабый, слишком тощий, ты годишься только для крематория… Мне казалось, что я бегу бесконечно долго, уже много лет… Ты слишком тощий, слишком слабый… Наконец, совершенно обессиленный, я добежал. Переводя дух, я спросил Тиби и Йосси:
— Меня записали?
— Нет, — сказал Йосси. И добавил с улыбкой. — Это было бы в любом случае невозможно: ты бежал слишком быстро…
Я рассмеялся. Я был счастлив. Я готов был всех расцеловать. В эту минуту другие меня не интересовали! Меня не записали!
Те, чьи номера отметили, держались в стороне, всеми покинутые. Некоторые из них молча плакали.
Офицеры ушли. Появился староста блока, его лицо выражало нашу общую усталость:
— Всё прошло хорошо. Не тревожьтесь. Никому ничего не угрожает. Никому…
Он снова попытался улыбнуться. Несчастный, изможденный и высохший еврей взволнованно спросил его дрожащим голосом:
— Но… но…, Blockaelteste,[20] меня же записали!
Староста блока дал волю негодованию: что, кто-то осмелился ему не поверить?!
— Это еще что? Значит, я вру? Говорю вам раз и навсегда: вам ничего не угрожает! Никому! Просто вам нравится упиваться своим отчаянием, идиоты!
Ударил колокол, возвещая, что селекция окончилась во всем лагере.
Я со всех ног бросился к 36-му блоку, но по дороге встретил отца. Он шел ко мне.
— Ну что? Ты проскочил?
— Да. А ты?
— Я тоже.
Теперь мы оба вздохнули с облегчением. У отца был для меня подарок полпайки хлеба, которую он выменял на кусок найденной на складе резины, годной на изготовление подметки.
Колокол. Пора было расходиться, идти спать. Здесь всё делалось по сигналу колокола. Он подавал мне команды, и я автоматически их выполнял. Я его ненавидел. Когда мне случалось мечтать о лучшей жизни, я мог вообразить себе только одно: мир без колокола.
Прошло несколько дней. Мы больше не думали о селекции. Как обычно, ходили на работу и грузили в вагоны тяжелые каменные глыбы. Изменилось только то, что хлеба стали давать меньше. В тот день мы, как всегда, встали до рассвета. Нам раздали черный кофе и хлеб. Мы собирались, как обычно, отправиться на стройку. Прибежал староста блока:
