— Я не знаю, куда фотопленку спрятать.
Дело в том, что он с разрешения Ага — хана и его жены снимал нашу встречу.
— Боюсь, что пленку украдут. Я прихожу в отель и чувствую, что кто‑то рылся в моих вещах.
Действительно, Александрову предлагали большие деньги всего лишь за один негатив.
Газеты много писали о нас, в том числе и всякую чепуху. Будто мы привезли с собой столько черной икры, что Ага — хану подарили чуть ли не бочонок.
Нас приглашали то на дегустацию сыров, то на вечерний раут в старинном замке. Я даже не представляла, что все это может быть в жизни.
И только в Каннах узнала нравы желтой прессы: сижу в номере, вдруг легкий стук в дверь, открываю, — врывается человек, отталкивает меня, открывает дверцы шкафа и начинает фотографировать мой нехитрый гардероб. Я онемела, не знала, что сказать, а он все снял и так же проскочил мимо меня в дверь, даже не попрощавшись.
У нас был прекрасный переводчик, добрый, отзывчивый человек. Он сразу понял, что я стараюсь из трех платьев изобрести двадцать нарядов. Однажды он говорит:
— Мадемуазель Клара, моя мама портниха.
У меня был красивый шарф из настоящего венецианского кружева. Я купила его по случаю в московском комиссионном магазине.
— Вы меня извините, но, если вы пожелаете, моя мама сделает из вашего шарфа нечто бесподобное.
А тогда только входили в моду платья без бретелек. На чем все держалось, я даже не понимала.
Мы поехали. Я отдала маме переводчика этот шарф, и на следующий день она сделала мне модный лиф.
Потом нас посетила какая‑то дама и преподнесла в подарок бижутерию. Получился роскошный, ослепительный наряд. Когда я, немного оробев, спустилась в холл, портье даже присвистнул:
— О ля — ля, мадемуазель!
Я покраснела…
Встречи в Каннах продолжались, и однажды Юткевич сказал, что завтра нас ждет Пабло Пикассо.
И мы помчались на авто в маленький городок — там была керамическая фабрика великого художника. В своей мастерской нас и встретил Пабло Пикассо.
Мы остановились перед ним и стоим. Словно его разглядываем. И вдруг Любовь Петровна бросилась к нему на шею:
— Паблуша!
Они обнялись, а мы все засмеялись, и все сразу переменилось.
Пабло Пикассо нам показал продукцию фабрики и каждому сделал подарок. Мне он подарил овальное блюдо, а на нем несколько черточек. Две черточки — глаза, больше, меньше, еще меньше — рот. И какие‑то еще черточки. На первый взгляд, примитивно до невозможности, но, тем не менее, вот уже столько лет висит у меня на стене это блюдо. Я просыпаюсь иногда, погляжу, и такое впечатление, что на меня смотрят глаза, в которых доброта и мудрость Иисуса.
Пикассо оказался крепышом в вельветовых джинсах, довольно потертых, рубашка в клетку, вокруг шеи повязана пестрая косынка.
Мне запомнились его глаза. Как два черных угля. Горящих, проникающих в глубину души. Вот такие были у Пикассо глаза.
Пикассо показал нам памятник пастуху: в руках у пастуха кувшин, а рядом овечка.
Потом повел нас в часовню. Маленькая часовня, которую он расписывал. На одной стене — атомная война, на другой — мир: женщина кормит грудью ребенка. Символы земли, жизни, материнства, счастья. На меня это произвело огромное впечатление.
Спустя много лет я была в городе, где прошла юность художника. Это Барселона — по — моему, один из самых красивых городов Европы. И там, в Барселоне, есть удивительный музей Пикассо. Ранние, еще ученические работы — реалистические портреты, полотна, относящиеся к «розовому» периоду его творчества. Была я и в музее Прадо, в испанской столице, где есть специальные залы Пикассо. Но я отчетливо помню, как сильно меня взволновало то, что я увидела на керамической фабрике и в часовне. Видимо, магические флюиды, которыми Пикассо, бесспорно, обладал, задали мне какой‑то особый импульс восприятия, и я запомнила это на всю жизнь.
Пабло Пикассо тепло распрощался с каждым из нас и сказал:
— Зовите меня Пабловский…
Дня через три советник посольства по культуре сказал, что рабочие фабрики, которую мы посетили, просят кого‑нибудь из советской делегации приехать к ним и выступить. У них будет праздник, и они очень хотят видеть советских артистов.
Ну кто должен поехать? Конечно, Клара.
— Ты у нас самая молодая, тебе это очень интересно. Согласна? — Любовь Орлова, казалось, была уверена в ответе.
Что мне оставалось? Конечно, согласна.
Советник по культуре решил меня на всякий случай проинструктировать.
— Клара, вы расскажете о Москве, о ее истории, не забудьте о квартплате, она у нас самая низкая в мире. Как промышленность развивается и так далее. И не забудьте сказать, что Москва — порт пяти морей…
Мне приставили переводчика, и мы поехали с ним на фабрику. Я приоделась как положено, думаю, сейчас речь буду держать.
Народу в зале полным — полно. Приехал мэр этого маленького городка. Он открыл встречу короткой речью:
— У нас сегодня — праздник. К нам приехала гостья из Советского Союза, из Москвы. Посмотрите на эту молодую прелестную актрису. Вы можете подойти к ней, потрогать ее и даже поцеловать. И взять у нее автограф.
После такого вступления рассказывать о том, что Москва — порт пяти морей, было бессмысленно. Да я об этом сразу же забыла. На сцене выстроилась очередь, и каждый, кто поднимался, преподносил мне маленький подарок: розочку керамическую, пепельницу, кувшинчик…
Очередь нарастала, и каждый прикладывался к моей щеке под бурные аплодисменты и радостный свист собравшихся.
Тут же я раздавала автографы.
В Каннах я познакомилась с художницей Надей Леже, женой знаменитого французского художника Фернана Леже.
Надя была родом из бедного белорусского села. История ее жизни уникальна. С детства она мечтала учиться рисованию. В ее биографии — учеба в Варшаве, мытарства в Париже, где, наконец, она поступила в школу Фернана Леже и осталась там навсегда. Она талантливая художница, ее работы широко известны и в Париже, и в Москве.
Когда возвращались из Канн, в Париже получили приглашение на обед в мастерскую Фернана Леже на Нотр — Дам де Шан.
Фернан Леже в начале двадцатых годов познакомился с Маяковским, затем подружился с Эйзенштейном. Он чтил их как крупнейших мастеров революционного искусства, к которому причислял и себя. В мастерской он показал нам фрагменты «Сталинградской битвы», над которой в ту пору работал.
— Документасьон, — говорил он, показывая вырезку из газеты. На ней — фотография пленения фашистов под Сталинградом.
Полотно было во всю стену мастерской. Маэстро бодро взобрался на лестницу и сказал, что вот так начинает свой рабочий день в шесть утра. По виду он напоминал крестьянина, глубокие морщины прочерчивали его обветренное лицо.
