Из внешних же сношений любопытно посольство дворянина Андрея Савина к Елизавете. Посольство было с тайным делом, о котором мы узнаем только по ответу Елизаветы, хранящемуся в нашем иностранном архиве. Как оказывается, Иоанн, недавний победитель Польши, не имевший решительно никакого основания сомневаться в верноподданнических чувствах народа своего, только и думал что о бунтарях, об изгнании и даже о своей собственной казни! Ему мерещились мятежи и восстания, он писал об этом Елизавете и просил убежища в ее земле на случай чего-нибудь подобного. Королева отвечала, что желает ему царствовать со славою в России, но готова дружественно принять его вместе с супругою и детьми, если, вследствие тайного заговора, внутренние мятежники или внешние неприятели изгонят Иоанна из отечества; что он может жить где угодно в Англии[3], наблюдать в богослужении все обряды веры греческой, иметь своих слуг и право свободного выезда, куда угодно. “Все это, – заканчивала Елизавета, – мы обещаем как этим нашим письмом, так и словом христианского государя”. Следуют подписи Елизаветы и ее приближенных.
Мания преследования, очевидно, разыгрывалась, но, как и все у Иоанна, и эта мания проявлялась пока припадками, не принимая еще хронического характера. В один из этих припадков и было, вероятно, написано письмо к Елизавете. Заметим, что прямого повода к нему не было решительно никакого. Оно явилось как бы по капризу расстроенного воображения, которому мерещились всякие ужасы. Перед Иоанном носились картины мятежа и восстания, как носились и картины Страшного суда. От первых он хотел бежать в Англию, – куда было бежать от вторых?
1 сентября 1569 года умерла царица Мария. Россия облеклась в траур, дела остановились, бояре и приказные люди надели смиренное платье, во всех городах служили панихиды и раздавали милостыню. Сам Иоанн, едва ли опечаленный смертью жены, уехал из Москвы в слободу, где принялся за обычное свое времяпрепровождение.
Первой “крупной” жертвой его на этот раз был князь Владимир Андреевич. Шестнадцать лет уже таил на него Иоанн злобу свою, и наконец она разразилась. Случилось это при следующих обстоятельствах. Князь Владимир ехал в Нижний через Кострому, где граждане и духовенство встретили его с крестами и хлебом-солью, изъявляя любовь свою. Узнав об этом, царь велел привести костромских начальников в Москву и казнить их. Брата он ласково пригласил к себе. Владимир направился к нему с женою и детьми и, остановившись в трех верстах от слободы, в деревне Слотич, дал знать о своем приезде Иоанну. Вдруг видит он полки всадников, скачущих во весь опор с обнаженными мечами. Всадники окружили деревню, схватили князя и повели его вместе с семейством к Иоанну, сидевшему в избе. “Вы хотели умертвить меня ядом, – сказал Иоанн, – пейте его сами!” Подали отраву. Владимир простился с супругой, благословил детей и выпил яд, то же сделала жена его и сыновья. Они вместе молились. Яд начинал действовать. Иоанн все время смотрел на их агонию. И здесь уже не жестокость просто, здесь мучительство и наслаждение им. Но особенно любопытно, что Иоанн ждал мести своей целых шестнадцать лет. Это может сбить с толку всякого, кто склонен видеть в грозном царе болезненное расстройство. Такое долготерпение как-то не вяжется с обычным представлением об Иоанне, любившем немедленно же удовлетворять каждую прихоть свою, каждое волнение похоти. А тут целых шестнадцать лет, и каких еще лет! Все это время царь ласкал брата, ухаживал за ним, честил[4] всякими способами и почти накануне казни вверил ему войско для защиты Астрахани. Такая выдержанность, повторяю, свидетельствует, по-видимому, об уме здравом. Но это лишь по-видимому. Психология доказывает, что и сильно расстроенные люди очень долго могут таить свои намерения и даже искусно прятать их под любою маской. Это во-первых. А во-вторых: для казни Владимира приключился повод – именно внимание к нему костромичей. Этого уже Иоанн стерпеть не мог, он слишком ревниво относился к власти своей. Она должна быть абсолютной и нераздельной, всякое ничтожное даже посягновение на нее наказывается смертью. Перед царем пусть все падет в прах, пусть все сравняется.
Не мог не сравняться и Новгород Великий, и здесь мы подошли к одной из самых кровавых страниц царствования Иоанна.
Новгород, униженный и обезличенный еще при деде Грозного, “сохранял еще некоторую величавость”, основанную на воспоминаниях старины и на некоторых остатках ее в гражданском устройстве. Это беспокоило царя. Весной 1569 года он вывел из города 150 семейств и переселил их в Москву. Это не предвещало ничего хорошего. Гроза действительно скоро разразилась.
В декабре царь со старшим сыном, дружиною, со всем двором выступил из слободы, миновал Москву и пришел в Клин. Здесь, на первом этапе, он велел своим воинам начать войну, убийство и грабеж, хотя клиничане не подавали ни малейшего повода, чтобы их могли счесть за врагов тайных или явных. Дома и улицы наполнились трупами, не щадили ни жен, ни младенцев. От Клина до Городни дорога усыпалась трупами “всех встречных”; подъехав к Твери, царь вспомнил, что здесь в монастыре сидит заключенный бывший митрополит Филипп. Он послал Скуратова задушить его. Дальше были разорены и ограблены Тверь, Медный, Торжок, Вышний Волочек и все места до Ильменя. Наконец 2 января передовая многочисленная дружина государева вошла в Новгород, окружив его со всех сторон крепкими заставами, чтобы ни один человек не мог спастись бегством. Опечатали церкви, монастыри в городе и окрестностях, связали иноков и священников, взыскивали с каждого из них по 20 рублей, а кто не мог заплатить, того ставили на правеже, т.е. всенародно били и секли с утра до вечера. Опечатали также дворы всех богатых граждан; гостей, купцов, приказных людей оковали цепями, жен и детей стерегли в домах. Ждали прибытия государя. Он прибыл 6-го, и началось нечто невообразимое. На другой же день избили всех монахов, бывших на правеже. 8-го царь вступил в самый Новгород. На Великом мосту его встретил архиепископ. Иоанн отказался принять благословение, грозно укорял его, но все же выслушал литургию, усердно молился и затем отправился в палаты архиепископа, где и сел за стол вместе с боярами. Вдруг царь завопил “гласом великим яростью”. Это был условный знак: архиепископа схватили, двор и казну его разграбили.
Начался суд над новгородцами.
Ежедневно приводили к Иоанну, восседавшему на троне вместе с сыном своим, от пятисот до тысячи и более новгородцев, били их, мучили, жгли каким-то составом огненным, привязывали головою или ногами к саням, тащили на берег Волхова в то место, где река не замерзала зимой, и бросали с моста в воду целыми семействами, жен с мужьями, матерей с грудными младенцами. Воины московские ездили на лодках по Волхову с кольями, баграми и секирами: кто из брошенных в воду выплывал, того кололи или рассекали на части, убийства продолжались пять недель и заключились общим грабежом: Иоанн с дружиною объехал все монастыри вокруг города, захватывая повсюду казну, велел опустошить дворы и кельи, истребить скот, хлеб, лошадей; предал также и весь Новгород грабежу и, сам разъезжая по улицам, наблюдал за ходом всеобщего разрушения. Толпы опричников и воинов были посланы и в пятины новгородские[5], чтобы губить достояние и жизнь людей без разбора и ответа. “Сие, – сказано в летописи, – неисповедимое колебание, падение и разрушение Великого Новгорода продолжалось около шести недель. Наконец 12 февраля на рассвете государь призвал к себе именитых новгородцев из каждой улицы по одному человеку, воззрил на них оком милостивым и кротким и сказал: “Мужи новгородские, молите Господа о нашем благочестивом царском державстве, о христолюбивом воинстве, да побеждаем всех врагов видимых и невидимых. Суди Бог изменнику моему Пимену и злым его советникам. На них взыщется кровь, здесь излиянная! Да умолкнет плач и рыдание, да утешится скорбь и горесть! Живите и благоденствуйте в граде сем...” В виде эпилога к кровавой драме архиепископа посадили на белую кобылу, в худой одежде, с волынкою и бубнами в руках, как шута или скомороха, возили из улицы в улицу и затем отправили под стражею в Москву.
