Время от времени Лидия Михайловна «доставала» нам — то штаны, то пресловутый шкаф. Мне не хотелось чувствовать себя у нес в долгу, но надо было быть благодарным: все это и вправду было нам нужно, хотя вес дары мне делались без спросу: это ей ведать надлежало. За квартиру тоже платила Лидия Михайловна.
Сразу по приезде и водворении в «наш семейный дом» Нина показалась мне как-то немного изменившейся: еще бы! Ей надо было учиться и работать, и готовиться и к тому и к другому, — удивительно ли, что у нес было меньше возможности и охоты болтать со мною? В дни жениховства, когда я приходил к ней, такое время, конечно, находилось — но, очевидно, за счет каких-то других необходимых дел; теперь же время нельзя было делить на «наше» и трудовое. Нина приходила домой очень усталой, и ей было не очень до меня; я уставал меньше.
В то же время, за годы нашего романа у меня накопилось много дел по университетской и собственной науке; все свободное время я проводил за письменным столом и, конечно, тоже казался Нине изменившимся — и не к лучшему.
Я решил было: раз нам теперь жить вместе до конца жизни, то, очевидно, нередко придется говорить с Ниной о моих профессиональных делах, о работах, которые я буду писать, о проблемах, которые я буду себе ставить. И раньше обо всем этом приходилось говорить, хоть отрывочно и мельком, но Нину это интересовало, и она даже была на моем докладе в Эрмитаже (перед двумя академиками и чуть ли не десятком профессоров). Чтобы очень не затруднять ее, я решил написать ей тоненькую тетрадку — страниц 12–16 — с изложением (крупным почерком) основных вех древней истории Востока: чтобы не объяснять каждый раз, когда жили шумеры и кто такой был царь Хаммурапи, и чем он отличался от Ашшурбанапала. Увы, когда я положил эту старательно написанную тетрадку ей на стол, она ее отшвырнула. Я скомкал тетрадь и спрятал ее подальше.
Сидя за письменным столом и задумавшись как-то над работой, я по дурной привычке качнулся на стуле. Нина мне сказала:
— Не качайся на стуле, мама не любит, когда качаются на ее стульях.
Эта пустяковая фраза больно ударила меня под сердце — вот и сейчас помню. Значит, стул не наш, и я не у себя дома? Сказала бы: «Не качайся на стуле, я этого не люблю!»
Каждый дом имеет свои обычаи и привычки и имеет на это право — например, у нас было принято мочить белье только в специальном корыте, у Магазинсров — в общей ванне. Я понимал, что обычаи не только могут, но и должны быть разные, и меня угнетала не непривычность этих обычаев сама по себе, а невозможность ощутить себя членом семьи. Я-то мечтал о другом: чтобы мы с Ниной были бы членами одной, только для нас вдвоем, новой семьи. Но у Нины совершенно не было ощущения, что она начала новую жизнь и основала новую семью: она ведь не уходила ниоткуда из своей собственной, и осталась ее членом — все так же, как и прежде, подданною Лидии Михайловны. And where did I come in?[149] Я не основал новой семьи, а сижу на обочине чужой; только довесок к дочке в ее семействе, приймак, не более того, и мне надо приспосабливаться к трену жизни этой чужой для меня семьи.
Надо сказать, что Яков Миронович принял меня очень дружески и ласково — но ведь и он был не более как подданный Лидии Михайловны.
Нина никак не могла понять, в чем тут проблема. Естественно, образ жизни ее семьи, в которой прожита вся жизнь, казался ей не просто правильным, а прекрасным, наилучшим из возможных, а выраженная мною как-то раз, в первые же наши общие дни, ностальгия по моему старому дому обидела её как нелояльность к ней самой.
Трудно было не потому, что было трудно, а потому, что никто не мог сочувствовать моей трудности — не дома же жаловаться! Если бы мы перед этой трудностью стояли вдвоем! Но для Нины было даже непонятно, что тут есть хоть какой-либо особый вопрос. Я начал учиться важной науке, на всю жизнь важной — быть одним самим с собою, не вылезать со своими комплексами и ощущениями. Науке этой пришлось учиться всю жизнь, всегда срываясь и не выучив ее до конца и в старости.
Было, однако, одно средство, чтобы все кончалось прекрасно: никогда не позволять размолвке продлиться за ночь, к вечеру принести извинения, кто бы ни был в размолвке виноват. И жизнь шла — не так, как на Зеленом Озере, но все-таки шла хорошо. Мы были молоды, мы были молоды, нам было хорошо.
I I
Как только началась наша семейная жизнь, оказалось, что заработчик у нас Нина. Смешно подумать, что об этом важном вопросе у нас не нашлось времени подумать раньше. Нина работала с этой осени там, где когда-то училась: у Веры Игнатьевны Балинской на Высших курсах английского языка, вскоре переделанных во Второй Ленинградский педагогический институт иностранных языков. Штатного расписания у преподавателей до 1937 г. не существовало, оплата была почасовой: 5 р. 25 к. в час, а в месяц получалось 200–250 рублей, так как надо было еще оставлять время на то, чтобы учиться (на двух факультетах). В ЛИФЛИ Нина получала еще 60 р. стипендии.
С осени 1936 г. и я стал получать стипендию.
В общей сложности наши доходы составляли рублей триста с небольшим. Это было очень мало. На еду (смотрю я по нашей старой расходной книге) уходило около 8 рублей в день[150].
Завтракали мы с Ниной вдвоем, и завтрак был стандартный: по одной банке консервированной (очень вкусной) кукурузы на двоих, что стоило 1 р. 01 к. Обедали часто в столовой — либо университетской, либо Нина — в институте, а я — в Эрмитаже, примерно на три-четыре рубля. Чай пили вечером у Нининых родителей за круглым столом.
Денег брать от моих родителей мне не хотелось, — тем более, что в их хозяйстве с его постоянными литераторскими «ups and downs»[151] сейчас явно было down. От Нининых родителей мы тоже наличных денег не брали — жили они очень небогато. Меня крайне поражали магазинеровские общие чаепития: у Дьяконовых, когда денег не было, стол был пуст, зато когда деньги были, на столе было чем поживиться. У Магазинеров же на ужин к чаю подавались, всегда одинаково, только конфеты; и когда я, сладкоежка, раз взял две конфеты, получился конфуз: конфет выдавали строго по одной на брата.
Трехсот рублей на двоих не хватало: не говоря уж об одежке, на одну еду, туалетные принадлежности и транспорт выходило больше, — а еще случалось у букиниста купить кое-какие книжки.
Конечно, по-настоящему надо было мне поступить на работу; но вечерняя работа на пути не валялась, а к тому же я понимал, как дороги для будущего мои вечера, полные не только подготовкой к занятиям, но и успешным накоплением знаний для будущей работы в науке. Кроме того, я ни тогда, ни в течение всей моей жизни не мог освободиться от национальной обломовской склонности к laissez faire[152]: если кто-то что-то как бы естественно уже делает, мне трудно было сделать усилие, чтобы это «что-то» взять на себя. — Пока что я поступил в Эрмитаж экскурсоводом.
