В середине декабря они перебрались в Цюрих. Восьмичасовой поезд привез их на главный вокзал, Руджеро и Гьедоны встречали Джойса, который сказал, что в неоплатном долгу перед ними всеми. Поужинав в вокзальном ресторане, они отвезли Джойсов в пансион «Дельфин», где они пока разместились в двух комнатах, чтобы потом найти квартиру. Джойс вернулся в город, куда тридцать шесть лет назад они с Норой, молодые и энергичные, приехали, чтобы начать жизнь заново, где они спасались от Первой мировой войны, где он впервые осознал силу, которой наделен. Больным и разрушенным, состарившимся и истраченным вернулся он туда, где всё напоминало о блистательном прошлом. Несколько дней он оставался в номере и писал письмо на немецком в самых изысканных оборотах мэру Цюриха, благодаря за поддержку «первого гражданина этого города».
Его навестили несколько старых друзей и несколько новых, в том числе Генрих Штрауман, он принял их, но после французских волнений предпочитал покой и одиночество. Вторую половину дня он проводил со Стивеном, гуляя под снегопадом вокруг озера или у слияния рек. Джорджо пытался выяснить, как он себя чувствует, но Джойс отмалчивался. Какие-то записи в маленькой книжке он делал — в основном новые словечки военного времени. Внуку Джойс покупал книги по древнегреческой мифологии и рассказывал, как воюют современные греки с итальянской армией. До оккупации Греции он не доживет.
Гьедоны устроили им рождественский обед у себя дома. Тишина, покой и отличная еда умилили Джойса, и когда хозяева заговорили о переезде из старого дома в новый, построенный по проекту Марселя Брейера, Джойс решительно воспротивился. Здесь, говорил он, вы ощущаете, на чем стоите. Посмотрите на эти могучие стены, на эти изысканные окна. К чему менять это на стерильность и хрупкость? Чистота — это хорошо. Но все растет на грязи.
К концу вечера Джойс с сыном распелись, ирландские песни и латинские гимны перемежались с записью Маккормака «Луна моей любви», которую сам Джойс с удовольствием повторил после гения. Остаться ночевать он не захотел: дом стоял на горе и, следовательно, был уязвим для гроз. Пусть даже это зима. Суеверия сохраняли в нем свою прежнюю силу.
В первую неделю января Джойс узнал, что Станислауса высылают из Триеста во Флоренцию, и отправил ему открытку со списком людей, к которым можно обратиться за помощью. Это было его последнее письмо. 8 января они с Норой ужинали в ресторане на Кроненхалле, с хозяевами которого, семейством Цумстег, Джойс был давно знаком: они были к нему привязаны. Фрау Цумстег принесла ему бутылку их лучшего «Мон Бене», Джойс поблагодарил и сказал фразу, которой тогда не понял никто:
— Полагаю, я здесь ненадолго.
Через двое суток, 10 января, в пятницу, Джойс снова зашел в ресторан после выставки французской живописи XIX века. Он пригласил туда же Пауло Руджеро, у которого был день рождения. Вернувшись домой, Джойс слег: у него начались жестокие спазмы в желудке. Ему становилось все хуже, и в два часа ночи Джорджо помчался за местным врачом, который ввел отцу морфин, чтобы снять боли, но морфин не действовал. Рано утром пришлось вызвать карету «скорой помощи», которая увезла Джойса в больницу Красного Креста. Стивен запомнил, как деда выносили на носилках и его тело, перетянутое ремнями, трепетало и билось, «как у рыбы». Рентген показал прободение язвы двенадцатиперстной кишки. Решено было срочно оперировать, но Джойс поначалу отказался: наркоз означал, что он потеряет сознание, а это было одной из его главных фобий.
Переубедить его попросили Джорджо.
— Это рак? — спросил Джойс.
— Нет.
— Ты мне никогда не лгал, — сказал отец. — Скажи правду и теперь.
— Нет, это не рак, — повторил Джорджо.
— Тогда ладно, — почти передумал Джойс, но тут же нашел новый довод: — Но как же ты за это заплатишь?
— Не имеет значения, — сказал Джорджо, — как-нибудь управимся.
Фрау Гьедон нашла хирурга, доктора Фрейза, который тем же утром, в десять часов, прооперировал Джойса.
После полудня Джойс пришел в себя, и казалось, что операция удалась.
— Я уже думал, что не выберусь, — сказал он Норе. А потом снова начал спрашивать о стоимости лечения. Он выглядел обретающим силы, шутил, интересовался деталями события, но в воскресенье ему стало хуже. Очевидно, началось внутреннее кровотечение, и потребовалось переливание. Двое солдат швейцарцев со сходной группой из Невшателя дали свою кровь.
Нора с надеждой говорила: «Джим ведь крепкий…» Но это было скорее попыткой утешения. За последние годы Джойс и тут слишком много тратил и слишком мало получал.
Во второй половине дня он впал в кому. На минуту его удалось вывести из нее, и он тут же попросил, чтобы Норе поставили кровать рядом. Но врачи попросили ее и Джорджо уехать, пообещав немедленно звонить о любых изменениях.
В час ночи 13 января Джойс пришел в себя и попросил сиделку позвонить жене и сыну, а затем снова началась кома. В два часа Нору и Джорджо вызвали в больницу, но в два пятнадцать, пока они шли по вестибюлю, Джеймс Джойс умер.
Они вернулись в «Дельфин» в полчетвертого, и тут же завыли сирены воздушной тревоги. Завернув Стивена в одеяло, они спустились в подвал и сидели там до отбоя, мальчик без конца спрашивал о Nonno[163], а они отвечали, что с ним все в порядке. Утром его отправили к родственникам Хелен, а Джорджо поехал в похоронное бюро.
На рабочем столе Джойса оставались две книги — словарь древнегреческого языка и сборник Гогарти «Следом за святым Патриком». Фрау Гьедон позвонила скульптору Паулю Шпеку и с согласия Норы заказала посмертную маску. Католический пастор предложил отслужить погребальную службу, но Нора отказалась наотрез.
— Не могу с ним это сделать, — сказала она.
Тело привезли 15 января. День был снежный и морозный, как в «Мертвых». Церемония проходила в Фридхофкапелле, на вершине холма, но Джойс уже ничего не боялся. Два крупных ирландских дипломата были в то время в Швейцарии, но ни один из них не пришел. Позже, когда Нора попросила отправить прах мужа в Ирландию и перезахоронить там, ей ответили отказом.
Лорд Деруэнт, британский посол в Берне, говорил на английском; Макс Гейлингер, поэт, говорил на немецком от лица Сообщества швейцарских писателей. Затем говорил профессор Генрих Штрауманн. Тенор Макс Мейли спел арию из «Орфея» Монтеверди «Прощай, земля, прощайте, небеса».
Деревянный гроб стали опускать в могилу, и Нора Джойс вдруг взмахнула рукой — то ли прощаясь, то ли пытаясь удержать своего Джима. Глуховатый коротышка, пансионер «Дельфина», увязавшийся за процессией, громко спросил подручного гробовщика, кого это хоронят. Подручный ответил:
