Света звонит мне и спрашивает, спрашивает, спрашивает. И я передаю ей не только свой опыт, но и рассказы всего нашего отделения. И после таких разговоров Свете становятся более понятны и собственные ощущения, и манипуляции врачей. Но сегодня Света сразу сказала: “Звоню тебя посмешить”. И действительно, посмешила. А я снова ощутила разницу между больницами общего и онкологического направления и порадовалась, что благодаря судьбе лежу здесь.
Вчера во время вечернего обхода дежурный врач Светиного отделения остановился около нее в коридоре и уточнил: “Э-э-э… а вы из какой палаты?” Света ответила, и доктор, запинаясь и краснея, трагическим почти шепотом еще раз переспросил: “Ну, это же вы… э-э-э… грудью болеете?” И вот это второе “э-э-э…” Свету окончательно доконало, и она таким же трагическим шепотом произнесла: “Головой я болею, головой”. Впрочем, ее шепота доктор уже не слышал, доктор очень быстро от Светы отбежал. А мы вместе хохотали над этим непрофессиональным вопросом и потом еще долго обсуждали то, что нам стало ясно уже давно. Врачи тоже боятся. Точнее, даже так: врачи боятся слова “онкология” намного больше, чем мы, не изучавшие в институте медицину. И это установленный нами почти научный факт.
После обеда выписали нашу Наташу. Мы с ней, конечно, еще встретимся в радиологическом отделении, нам еще вместе сеансы облучения проходить. Но сегодня Наталья радостно собирает вещи и уже представляет, как она хотя бы на короткое время вернется в свой личный кабинет в родной школе. Ей хочется на работу, потому что именно работа позволит отвлечься от больницы и хотя бы ненадолго включиться в нормальную человеческую жизнь.
Сегодня уже вторая перевязка и доктор радует, что если раны и дальше будут затягиваться такими же темпами, то завтра из меня вынут один дренаж, послепослезавтра – второй, а дней через пять уже и домой. И, кстати, а сосок-то нашелся, на месте сосок, там же, где и вся остальная грудь. Доктор свое слово сдержал и сделал всего два аккуратных разреза, оставив мне на память всего два очень тонких, почти незаметных шва. А чего же я паниковала? Так перевязка была настолько плотной, что сквозь массу медицинских материалов я бы и слона на своем теле не нащупала. И я снова понимаю, как мне повезло с врачом.
Вышли с Оленькой подышать свежим воздухом. Оглядывали живописные окрестности поселка, снова обсуждали смешную фразу от Светиного врача, уже ставшую анекдотом нашего отделения, делились планами на будущее. “Мне мой муж предлагает дачу здесь, в Песочном, купить, – сказала Оля, указывая рукой в сторону озерка и хвойного леса, – ведь эта территория тоже входит в Курортный район”. “Фу-у, Оленька, ну что за глупости, конечно, это Курортный район, но лучше все же не здесь, а где-нибудь в Сестрорецке или Зеленогорске селиться. А здесь? Что здесь? Представляешь, выходишь погулять, а по улицам раковые больные со своими перевязками ходят. Страшно же” – эту фразу я произнесла на одном дыхании, и сама замерла. И Оля замерла. И мы поняли, насколько канцерофобия проела наше общество. Даже мы, сами проходящие лечение, боимся столкнуться с другими больными, мы боимся испортить наш мир знанием о том, что кто-то может скоро умереть, мы почти как тот доктор, что сказал Свете свое испуганное нерешительное “э-э-э…”. Почему? Не знаю, мы так и не смогли этот страх друг другу объяснить. Он подсознательный, он на том же уровне, где страх животных перед костром, он впитан с молоком. Мы боимся этой болезни, и иногда это невозможно толерантно скрыть.
Потом мы всей нашей компанией обедали. А после, тихонько отведя меня в сторонку, Оля завершила наш разговор: “Да, я так мужу и сказала, что дачу мы будем покупать в другом месте. Потому что я не хочу отдыхать там, где расположена онкологическая больница. Я не хочу каждый день смотреть на этих больных”.
Сегодня с меня сняли уже больше половины повязок. Кожа должна начинать понемногу подсыхать, а я – готовиться к удалению и второго дренажа. Тамара, заботливая медсестра, легко и аккуратно замазывала мне раны дезинфицирующей жидкостью, но потом хирург перехватил у нее из рук пинцет с пропитанной марлей и размашистыми движениями закрасил мне лиловым почти весь мой правый бок. Я фыркнула, потому что поза, в которой доктор через три секунды застыл, напомнила все знакомые изображения художника за работой. Та же горделивость, та же слегка отставленная в сторону рука с кистью – ну, в смысле, с медицинским пинцетом, – та же задумчивость во взгляде: “А стоит ли еще чего дорисовать?” У Тамары, видимо, возникли те же ассоциации, потому что она спросила: “Экспрессионизм?” И доктор честно ответил, что в детстве он вполне себе неплохо рисовал и цветочки, и лепесточки, и еще много всякой ерунды. Но вот, видите, стал не художником, а врачом. И кивнул мне, что можно уже одеваться и уходить. А я потом еще полдня ходила по отделению и всем демонстрировала мой незатейливый боди-арт. “Доктор пометил территорию?” – насмешливо спрашивали меня соседки по этажу. А я соглашалась: “Ага, теперь другие врачи даже не посмеют ко мне подойти”. И этот пустяковый случай заметно повысил настроение и мне, и моим выздоравливающим подругам. Только ли скальпелем лечит настоящий хирург? Не знаю, теперь у меня есть на этот счет и немного другое, отличное мнение.
Ну и еще о профессионализме. Меня уже дня через два-три выпишут, а Наде, с которой мы лежим в одной палате и которую оперировали в один день со мной, предстоит провести в больнице еще длительное время. Дренажи у Нади каждый день наполняются кровью, и ни о каком снятии повязок даже речи пока не идет. И у Нади, и у меня вторая стадия рака. Но у меня удалили только опухоль и небольшое количество близлежащих сторожевых лимфоузлов. Наде провели полную мастэктомию и удалили, кроме молочной железы, еще все подмышечные, подключичные и подлопаточные лимфоузлы. Почему? Наверное, оперировавший Надю медик на этот вопрос ответил бы словами о необходимой целесообразности. Но мне почему-то кажется, что дело еще и в другом.
Отрезать орган целиком, на мой немедицинский взгляд, несомненно, проще, чем кропотливо вырезать опухоль и потом выстраивать аккуратный косметический шов. И проще, подстраховывая самого себя и обрекая пациентку на дальнейшие осложнения, удалить разом все узлы, несмотря на то, что лишь в одном из них обнаружен метастаз. И через полгода после операции начинать готовить пациентку к имплантации, попутно объясняя, что это можно сделать бесплатно по государственной квоте, но нескоро, а можно прямо сейчас, принеся медику пухлый конверт. Вы же понимаете, что в онкологии очень многие и очень часто платят. И я об этом уже писала. Это печально, конечно, но еще не так страшно. По-настоящему страшно становится тогда, когда понимаешь, что медик сознательно выстроил схему, при которой ты вынужден заплатить. А теперь представьте, что выстроил он такую схему, при которой ты вынужден заплатить еще и за то, что он тебе навредил. Скажете, так не бывает? Тогда я могу лишь позавидовать вашей молодости и отменному здоровью. Ну и пожелать, чтобы такие медики и все остальные беды мира обошли вас далекой стороной.
