«А люблю я тебя всегда, любил и буду любить, что бы ни случилось».
Что бы ни случилось? Разве это не предупреждение? А в списке телефонов, куда мне теперь предстояло везде самой звонить, нервная запись о себе самом, но в третьем лице: «Костя сделал стратегическую ошибку — начал метаться». Я тогда позвонила его другу в Нью-Йорк, и он мне тоже сказал: «Понимаете, он мечется». Куда мечется? И что мечет?
А вот и поучение мне, дуре, кинозвезде: «…чтобы найти истину, каждый должен хоть раз в жизни освободиться от усвоенных им представлений и совершенно заново построить систему своих взглядов. Декарт, стр. 427». Он тогда увлекался романами Пикуля. Наверное, поэтому и написал номер страницы. Недавно мне попались эти листки. Значит, мне не приснилось все это.
«Измельчал современный мужчина», - пел Вертинский в начале века. А теперь ведь последняя, загнивающая стадия…
Значит, что? Какой вывод? Никому не верь, и никто тебя не обманет.
«Не, дочурка, зарекалася ворона гавно клювать».
— Звоню из Валентиновки.
— Слышу, голос ваш не рядом.
— Слышишь? Мне Рабиновича.
— Рабинович на даче.
— А разве у Рабиновича есть дача?
— Он на даче показаний.
Хохочу как резаная.
— Я вот про тебя подумал. Ты все написала, что хотела?
— Как вам читала по телефону, так и оставила. Я его хорошо поздравила, что они просили, — не изменила.
— Правильно. Оставь на проходной. Я прочту.
— Ага. Я… чем дальше, все больше и больше о вас думаю.
— Какое совпадение. Мне в декабре стукнет семьдесят пять. Я представляю, как ты обо мне говорить будешь, когда мне стукнет девяносто!
Стремительно несутся дни. Р-раз! И нет дня. И не вспомнишь, а что же было вчера? Ничего. Серо. Пусто.
Потому что нет Ю.В. Эх, когда у меня бывали серые дни, когда я начинала беспричинно нервничать, это был точный признак, — целую неделю не звонил Ю.В. Мне так хочется, чтобы вы, уважаемые читатели-зрители, знали как можно больше о Ю.В. Знали то, чего нет на экране. Знали то, без чего нет жизни, нет веры в нее. Знали, как Ю.В. мог превратить мрак в свет, как умел подбодрить и заставить заново поверить в самое себя. И талантливо, немногословно напомнить, что это большое счастье, что живешь и что жизнь прекрасна. И сразу все твои беды становятся «бедками». А горе — темной полосой, за которой обязательно придет светлая. А самое интересное, что Ю.В. был таким всегда.
Мне рассказывал его друг, когда Юрий Владимирович был еще просто Юрой, они однажды, после представления отмечали важную дату. Никулин сказал, что придет позже. У одного человека неприятности. Надо помочь. Денег у Никулина тогда вообще не было, власти тем более. Но авторитет среди товарищей был огромен. Он не мог не пойти к тому человеку. Не мог — и все. Я спросила, получилось ли помочь?
— Конечно. Юра поставил его на ноги. Через месяц тот работал. Юру помнит всегда. А как же?
Поставил его на ноги. А я подумала — разве его одного?
— Здрасуйце! А это папа! Продолжаю отмечать свой юбилей. Тут меня наградили как «Лицо года». В «Метрополе» дело было. Иду в зал. Смотрю — за мной целая свита. Оглянулся — это свита нашего министра иностранных дел. Ну, я и говорю швейцару: этих товарищей пропустите. Это мои люди.
— Смеялись?
В трубке знаменитое молчание. Это молчание было всегда. После каждого анекдота, после каждой истории. Кто первый не выдержит, расколется. Конечно, я. Я иногда вообще анекдотов не понимаю. Или доходит позже. Все смеются, а я не понимаю, что смешного. Уже все успокоились, а до меня наконец-то дошло. И я смеюсь. Все смотрят: а что это с ней? В этом — я вся в своего папу. Иногда после гостей он спрашивал у мамы:
— Лёль, а што они смеялись? Што там было смешнога?
— Марк-котик, ты ведь тоже смеялся.
— Да, Лёль, я ж з усеми, за компанию.
Вот и я так же. Пока я представила, как наш министр вежливо, со светской улыбкой прошел в зал приемов с разрешения Ю.В. И увидела лицо швейцара… И уже тогда я захохотала. Как всегда. Громко. С удовольствием. И всласть!
Что-то я давно уже не смеялась так всласть.
— Ах, Юрий Владимирович, какой вы все-таки. Вы же герой картины. Это вам не веселая тройка «Пес да барбос». Ну что вы такой нескладный. Брюки как галифе. Что там у вас в карманах? Вы — герой! А что такое герой фильма? А? Это значит, что женскую половину зала вы должны покорить. Все женщины в зале — ваши!
— Ну зачем же мне их так много… одному… ползала?
— Подождите, Юрий Владимирович. Не смешите меня. Ну что, что у вас в карманах? Ну, покажите.
— Ну, что у меня… Ну, вот очки, записная книжка… Теперь ношу ее всегда с собой. Раз где-то оставил, а у меня там анекдотов сто было… Пропала. Теперь она всегда тут. Та-ак… ну, платок носовой, ручка, расческа, бумажник с паспортом, кошелек с суточными, ну… всякие адреса и фамилии, их еще в книжку не переписал… Тут еще лекарства разные…
— Ну, Юрий Владимирович. С собой это все таскать? Есть же удобные небольшие сумки для этого. Вам очень бы пошла такая. Такой склад в карманах… Ну, Юрий Владимирович…
Утро. Еще до грима. Шесть утра. Весь съемочный поезд зашевелился. У нас завтрак.
Каждое утро на завтрак неизменный сгущенный кофе, сыр, хлеб. И никаких «разнообразий». Прекрасно. Казахстан. Тридцать километров от города Джамбул. Уже полтора месяца живем в поезде. Двадцать восемь градусов минус. Как и должно быть в сорок втором году. Фильм Алексея Германа «Двадцать дней без войны». Стук-стук. Знаю, что это Ю.В. Открываю дверь купе. И… обомлела! Передо мной в вечерней тройке, белоснежной рубашке с галстуком стоит эффектный мужчина.
— Доброе утро! Кипяток готов, будем завтракать.
— Ну, Юрий Владимирович! Ну, какой вы, однако… Ведь можете, ведь умеете, ведь знаете… Можно же без оттопыренных карманов. Ну вот! Другое дело. Теперь все! Половина зала — ваша. Все женщины будут от вас без ума. Ура!
Во время моей захлебывающейся тирады Никулин наигранно улыбался, свернув «ротик бантиком», а взор устремив «долу». А руки держит за спиной, как будто он проштрафился, а его наказали.
— Значит, можно без галифе?
Юрий Владимирович вынул из-за спины большой прозрачный целлофановый пакет. А в нем: расческа, бумажник с паспортом, ручка, адреса, кошелек с суточными, носовой платок, записная книжка. И два больших бутерброда с сыром к утреннему завтраку.
Никулин разрешил мне называть его папой. Так получилось, что со временем он оказался единственным человеком, к которому я могла обратиться с просьбой. Я знала, что он меня поймет так, как надо. Я даже не знаю, если бы не Ю.В., как бы сохранила все же веру в хорошее. Не знаю. Почти полтора года съемок мы существовали в ох каких непростых условиях. Там все человеческие пороки, дурости и слабости не спрячешь. В тех «Двадцати днях без войны» жили почти как на войне. То была своя война, в которой дружба и верность наикрепчайшие. Ю.В. мой друг. Ведь мои ближайшие подруги, которые знали меня с детства, когда я была просто Люсей с улицы Клочковской, разъехались кто куда. С ними — только по телефону. А жизнь последних лет десяти показала, что быть до конца откровенным, говорить обо всем, не скрывать своих слабостей… Нет. Таких друзей у меня больше не было. Когда ты открыт, не защищен… А каким можно быть, если беда застает врасплох, как снег в летний день. Потом обязательно за твоей открытостью следует отчужденность.
