И потом, все во мне сейчас изгрызано, изъедено тоской. А Аля – такой нежный стебелек! <…>
Если бы вокруг меня был сейчас круг людей. – Никто не думает о том, что я ведь тоже человек. Люди заходят и приносят Але еду – я благодарна, но мне хочется плакать, потому что – никто – никто – никто за все это время не погладил меня по голове».
Пройдет всего два месяца, и ее погладит по голове (к сожалению, только в прямом, но не в переносном смысле) художник Николай Николаевич Вышеславцев. Впоследствии она скажет о нем: «ханжа, который меня <…> хотел спасти от моих дурных страстей». Это несправедливо – как почти все высказывания Цветаевой о своих бывших увлечениях. Вышеславцев не был ханжой, он был человеком европейски образованным, знатоком не только литературы и искусства, но и философии… и полной противоположностью Цветаевой – «ни легкомыслия, ни божественной беспечности, ни любви к часу…». «День – для работы, вечер – для беседы, а ночью нужно спать», – это он говорит Марине, с ее «безмерностью» и необузданностью страстей. Эти слова Вышеславцева она сначала записала в записную книжку, а потом сделала эпиграфом к одному из стихотворений большого цикла Н.Н.Н.
Весь цикл – полемика с Вышеславцевым, отстаивание своей правоты («Ты – каменный, а я пою, / Ты – памятник, а я летаю…», «…всех перелюбя, / Быть может, я в тот черный день / Очнусь – белей тебя!»). Именно в этот цикл входит знаменитое стихотворение:
Кто создан из камня, кто создан из глины, —
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я бренная пена морская.
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая пена —
Высокая пена морская!
«Гранитные колена» сейчас нужны Марине Ивановне (конечно, подсознательно), чтобы воскреснуть («Что меня к тебе влечет – / Вовсе не твоя заслуга!»). С самых первых встреч она понимает: «Не хочешь ты души моей». А потому – «Времени у нас часок./Дальше – вечность друг без друга!».
Сергей Эфрон писал Волошину, что Марина – человек страстей – тем не менее обладает зорким, холодным умом. «Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу». Записи о Вышеславцеве подтверждают, что муж знал ее, как, наверное, никто другой. «Н.Н. хитер. Зная, что будет мучиться от меня, предпочел мучить – меня», «мне подозрительна радость, с которой Н.Н. встречает каждую мою просьбу: так радуешься – или когда очень любишь, или когда цепляешься за внешнее, чтобы скрыть внутреннюю пустоту к человеку. Первое – не mon cas [17] ».
Записи о Вышеславцеве перемежаются с общими рассуждениями Цветаевой о любви и о том, как она любит. «Никогда – никогда – никогда – не сближалась без близости духовной (хотя бы мнимой!) – и как часто – без близости телесной (доверия)».
«Телесное доверие – это бы я употребила вместо: страсть».
«Какие-то природные законы во мне нарушены, – как жалко!»
«Всякая моя любовь (кроме Сережи) – Idille – Elegie – Tragedia – cerebrale» [18] .
«Близость – какое фактическое и ироническое определение».
«Тело в любви не цель, а средство».
«Подумать о притяжении однородных полов. – Мой случай не в счет, ибо я люблю души, не считаясь с полом, уступая ему, чтобы не мешал».
«Была ли я хоть раз в жизни равнодушна к одному, потому что любила другого? По чистой совести – нет. Бывали бесстрастные поры, но не потому что так уж нравился один, другие мало нравились. Не люби я никого, они бы мне все равно не нравились. Одна звезда для меня не затмевает другой – других – всех! – Да это и правильно. – Зачем тогда Богу было бы создавать их – полное небо!»
Эти записи многое проясняют в отношении Марины Цветаевой к мужу.
Параллельно с циклом Н.Н.Н. пишутся и стихи, посвященные Сергею Эфрону и обращенные к нему. «Всякая моя любовь, кроме Сережи <…> обязательно кончается», – об этом и о неиссякаемой любви к мужу стихотворение от 18 мая 1920 года – в самый разгар увлечения Вышеславцевым.
Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблеклых,
И на речном, и на морском песке,
Коньками по льду и кольцом на стеклах, —
И на стволах, которым сотни зим,
И, наконец – чтоб было всем известно! —
Что ты любим! любим! любим! – любим! —
Расписывалась – радугой небесной.
Как я хотела, чтобы каждый цвел
В веках со мной! Под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала имя.
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! Ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! Внутри кольца!
Ты – уцелеешь на скрижалях.
В голодные годы (1919–1920) Цветаева продавала все, что могла продать. Но, даже глядя на прозрачных, как тень, детей, обручального кольца она не продала.
Вышеславцев, конечно, скупой лаской как-то поддержал Цветаеву, но главное, что привязывало ее к жизни, – мысль, что Сергей, быть может, не погиб.
Сижу, с утра ни корки черствой —
Мечту такую полюбя,
Что – может – всем своим покорством
– Мой Воин! – выкуплю тебя.
К осени 1920 года отношения с Вышеславцевым окончательно исчерпали себя.
Осенью 1920 года остатки Белой армии навсегда покидали Россию – корабли увозили их в турецкий город Галлиполи. Там Сергей Эфрон пробыл около восьми месяцев, разделяя с товарищами все тяготы армейской жизни: голодал, холодал в палатках, тосковал по Родине и семье.
Марина Цветаева не знала, удалось ли мужу уехать или его кости навсегда остались в русской земле. Она молится за него и требует этого от Али.
Но надежда становилась все слабее и слабее. В десяти стихотворениях цикла «Разлука» Цветаева то совсем уже уверена в смерти мужа («Меж нами струится лестница Леты»), и тогда она мечтает отправиться вслед за ним: («…вниз головой / С башни!»), то продолжает надеяться («Чтоб не избрал его / Зевес – / Молись!»). То сожалеет, что на земле ее держит «Последняя прелесть, / Последняя тяжесть – / Ребенок…», то утверждает: «…с этой последнею / Прелестью – справлюсь…»
В марте 1921 года уезжал за границу Эренбург. Цветаева умоляла его разыскать Сережу. Илья Григорьевич обещал сделать все возможное и увез с собой письмо Марины Ивановны:...
«Мой Сереженька!
…Мне страшно Вам писать, я так давно живу в тупом задеревенелом ужасе, не смея надеяться, что живы – и лбом – руками – грудью отталкиваю то, другое. Не смею. – Вот все мои мысли о Вас.
<…> Мне трудно Вам писать.
Быт, – все это такие пустяки! Мне надо знать одно – что Вы живы.
А если Вы живы, я ни о чем не могу говорить: лбом в снег!
